Брессанъ писалъ, что въ Петербургѣ полная сумятица, бунтъ и три гвардейскихъ полка и конная гвардія грабятъ и пьянствуютъ, а что онъ самъ былъ свидѣтелемъ въ Казанскомъ соборѣ присягѣ, приносимой государынѣ отъ всѣхъ сословій…

Слезы показались на глазахъ государя. Онъ взялъ себя за голову, тихо вошелъ въ первую горницу домика и опустился на первый попавшійся стулъ. Все общество будто помертвѣло отъ ужаса.

— Ваше величество! выступилъ первый, старикъ Никита Юрьевичъ Трубецкой. Позвольте мнѣ поѣхать въ Петербургъ. Можетъ быть, все это вздоръ. Я увижу все и привезу вѣрныя вѣсти.

— Да, да! безсознательно отвѣтилъ государь.

И Трубецкой бsстро исчезъ изъ Монплезира.

Не пhошло десяти минутъ, какъ Шуваловъ обратился въ государю съ такимъ же предложеніемъ. Полагаться на хитраго Трубецкаго, по его мнѣнію, было нельзя, и онъ просилъ позволить ему съѣздить. Послѣ согласія — онъ исчезъ, а вслѣдъ за нимъ тотчасъ же подступилъ самъ канцлеръ Воронцовъ, вызываясь, если есть бѣда, предотвратить ее, и точно также и онъ быстро покинулъ Монплезиръ.

Не прошло еще двухъ часовъ, какъ при государѣ оставались только женщины, а изъ мущинъ не болѣе трехъ, четырехъ человѣкъ.

Старикъ Минихъ преобразился съ первой минуты, помолодѣлъ, и старые глаза его блестѣли ярче, быть можетъ, такъ, какъ когда-то блестѣли подъ Очаковомъ.

— Ваше величество, терять время нельзя! горячо восклицалъ онъ. — Я вѣрю тому, что пишетъ Брессанъ. Всѣ тѣ доносы, которымъ вы не вѣрили, теперь оправдываются. Если этой женщинѣ, умной и дерзкой, присягаютъ въ соборѣ, то, конечно, не одни гвардейскіе солдаты. Конечно, тамъ весь сенатъ, синодъ и вся администрація. Но сила не въ нихъ! Во всякой странѣ, при всѣхъ тревожныхъ и незаконныхъ обстоятельствахъ сила въ кулакѣ т. е. въ ружьѣ, въ штыкѣ. Пошлите за войскомъ своимъ въ Ораніенбаумъ, мы окопаемся здѣсь, будемъ принимать перебѣжчиковъ вѣрныхъ, которые придутъ къ вамъ изъ Петербурга и черезъ два-три дня у насъ будетъ здѣсь десятитысячное войско изъ вѣрноподданныхъ волонтеровъ. Съ ними, я, Минихъ, отвѣчаю вамъ, что возьму приступомъ Петербургъ, если бунтовщики сами не явятся съ повинной.

Взглядъ стараго полководца сверкалъ такимъ огнемъ надъ опущенной головой потерявшагося императора, что всякій бы повѣрилъ ему. Но государь покачалъ головой и не двигался.

— Позвольте послать въ Ораніенбаумъ за голштинскимъ войскомъ, выговорилъ Гудовичъ.

— Посылайте! Посылайте! воскликнулъ Минихъ.

И Гудовичъ вышелъ.

— Я говорилъ! Я говорилъ! воскликнулъ Петръ Ѳедоровичъ. — Я всегда говорилъ! Она на все способна! Вотъ видите-ли, моя правда…

Женщины, сидѣвшія кругомъ государя, смущенныя и перепуганныя начали плакать.

И только одна графиня Скабронская сидѣла, выпрямившись, неподвижна, какъ статуя, да и блѣдна, какъ статуя. Широко раскрытые глаза смотрѣли на голову императора, опущенную на руки, и Маргаритѣ минутами казалось, что она бредить. Минутами ей казалось, что вчера, въ эту дивную ночь, эти звѣзды, говорившія съ ней, подняли ее на неизмѣримую высоту, а сегодня она падаетъ съ этой высоты, и все падаетъ, и нѣтъ конца этому паденію!.. Голова туманилась, сердце будто холодное, ледяное, будто кусокъ льда, странно, рѣзко и отчетливо стучало въ ней и замирало послѣ каждаго удара. A тяжелые часы бездѣйствія, слезъ, пустыхъ и безсмысленныхъ жалобъ, тянулись, время уходило!..

Глаза Миниха уже скоро потухли и не сверкали, какъ прежде. И полководецъ, и красавица, многое могли бы сдѣлать за это время, но не одни! Пускай скажетъ онъ хоть слово, дастъ право!

Но онъ, въ которомъ вся сила, который облеченъ священнымъ званіемъ, онъ все сидитъ у стола, все также кладетъ на него локти, опускаетъ на руки голову! A изрѣдка, прійдя въ себя, снова жалкимъ, визгливымъ и слезливымъ голосомъ повторяетъ:.

— Я всегда говорилъ! Вотъ она какова!..

Вечеромъ, по настоянію Миниха и Маргариты, все общество, преимущественно состоящее изъ женщинъ, сѣло на небольшую яхту и двинулось къ Кронштадту. Въ немъ одномъ было еще спасеніе. Въ крѣпости можно было спастись и держаться.

Но Кронштадтъ уже оказался для нихъ неприступной и непріятельской крѣпостью. На слова, что самъ императоръ пріѣхалъ и выходитъ на беретъ, комендантъ черезъ часовыхъ отвѣчалъ:

— Въ Россіи нѣтъ императора, а есть императрица самодержица Екатерина Алексѣевна.

Минихъ настаивалъ выйдти на берегъ и принять начальство надъ крѣпостью. Чей-то голосъ среди тьмы ночи крикнулъ, наконецъ, съ берега:

— Отъѣзжайте скорѣй, а то дамъ залпъ по васъ изъ всѣхъ орудій.

Петръ Ѳедоровичъ будто пришелъ въ себя и быстро съ палубы спустился въ каюту, гдѣ перепуганныя женщины, слышавшія угрозу, бросились передъ нимъ на колѣни, умоляя скорѣй отчаливать.

Но корабль уже отчалилъ по приказу Гудовича. На палубѣ оставались одни матросы, а на кормѣ сидѣлъ, не боясь, конечно, залпа орудій, старикъ Минихъ и думалъ:

«Всякій ребенокъ защищается, упирается даже, когда его спать посылаютъ! Если такъ, то и подѣломъ!»…

Около согнувшагося на скамейкѣ и понурившагося старика Миниха стояла въ ужасѣ Маргарита.

Она тоже не боялась теперь угрозы залпа изъ орудій. Было мгновеніе, она желала всей душой исполненія этой угрозы. Погибнуть здѣсь на этой bvператорской яхтѣ, вмѣстѣ съ императоромъ, въ обществѣ статсъ-дамъ и вельможъ, конечно, заманчивѣе того, что ждетъ ее впереди, что ждетъ ее не за горами, а, быть можетъ, завтра…. Завтра она будетъ тѣмъ же, чѣмъ была когда-то…. Маркетой Гинекъ…. даже хуже! Лотхенъ! Да! горничная Лотхенъ завтра будетъ выше ея. У ея Лотхенъ есть деньги, а у нея, мечтавшей прошлую ночь о престолѣ, на завтрашнюю ночь не будетъ, быть можетъ, и крова, не будетъ куска хлѣба…. И надо будетъ опять, какъ когда-то графу Кириллу — продавать себя… Да, если «она» не сошлетъ не въ Сибирь!!..

Яхта давно отчалила, была уже среди темныхъ водъ и слегка началась да волнахъ….

Маргарита, стоя неподвижно, какъ статуя, свѣсилась черезъ бортъ и глядѣла почти безумными глазами въ темныя волны. Если бы она знала навѣрное, что все кончено, то она видѣла въ себѣ достаточно, даже болѣе чѣмъ нужно, мужества, чтобы броситься въ эти волны. Но слабый лучъ надежды мерцалъ въ ея потрясенной душѣ, обманывалъ ее и удерживалъ за бортомъ императорской яхты, удерживалъ на землѣ….

И какъ сожалѣла она потомъ всю жизнь, что не рѣшилась покончить все въ темныхъ волнахъ русскаго залива….

A когда еще начинался этотъ день, 28 іюня, въ тѣ часы, когда Маргарита мечтала на террасѣ ораніенбаумскаго дворца, полная чудныхъ грезъ, а въ Петербургѣ Перфильевъ, обыгравъ Орлова, храпѣлъ на диванѣ, въ маленькомъ Монплезирѣ среди петергофскаго парка, Екатерина кончала свое письмо къ Григорію Орлову. Отъ волненія и скорби она не могла лечь спать.

Солнце поднялось, начинался великолѣпный жаркій, лѣтній день, а она грустно встрѣчала солнечный восходъ, золотившій морскія волны, плескавшія о берегъ и о гранитъ того домика, въ которомъ она сидѣла, почти подъ арестомъ.

Она задумалась и была пробуждена голосами подъ окномъ. Выглянувъ, она узнала высокую и статную фигуру Алексѣя Орлова.

Черезъ минуту вошла къ ней камеръ-фрейлина и доложила, что поручикъ Орловъ, котораго часовые не пропускаютъ, желаетъ съ ней переговорить.

Государыня быстро одѣлась, какъ бы для прогулки, и вышла изъ домика….

Часовымъ было приказано наканунѣ никого не пропускать въ Монплезиръ, но приказа не выпускать государыню прогуливаться по парку не было, конечно, отдано.

Государыня перешагнула порогъ, Орловъ весело подалъ ей руку, и они, тихо прогуливаясь, пошли по дорожкѣ.

Алексѣй Орловъ сказалъ ей тотчасъ нѣсколько словъ, отъ которыхъ она вздрогнула, задохнулась, пошатнулась и, если бы не его помощь, то, можетъ быть, упала бы….

Повернувъ на другую дорожку, они пошли быстрѣй и черезъ нѣсколько минутъ государыня была уже въ каретѣ. Алексѣй сѣлъ на козлы, подобралъ возжи, молодецки крикнулъ на взмыленныхъ уже коней и карета помчалась.