И долго размышлялъ юноша. Ему, конечно, доставило наслажденіе возможность поговорить съ ней хотя минуту, но ѣдкое, горькое чувство какъ будто еще прибавилось. Она насмѣхалась надъ нимъ. Понятно, она даже явилась изъ такой комнаты, гдѣ можетъ остаться до утра, которую почему-то заготовилъ ей: заранѣе хозяинъ дома. И Шепелевъ вдругъ злобно разсмѣялся.

Въ эту же самую минуту въ залѣ и прихожей началось маленькое волненіе.

Гольцъ двинулся снова къ дверямъ лѣстницы, но спустился по ней до низу, а вслѣдъ за нимъ хлынула и пестрая, блестящая кучка сановниковъ. И черезъ нѣсколько минутъ прихожая и вся лѣстница были полны вышедшими на встрѣчу гостями. Только узкое свободное пространство оставалось по лѣстницѣ. Пріѣхалъ государь.

Шепелевъ на минуту забылъ свое горе. Онъ рѣдко и издали видалъ государя и ему хотѣлось теперь не упустить этого единственнаго случая видѣть русскаго монарха не на конѣ, не на плацу, а простымъ гостемъ на балѣ.

Черезъ нѣсколько минутъ государь, взявъ подъ руку Гольца, поднялся по лѣстницѣ, весело кивая головой на право и на лѣво, изрѣдка подавая руку, преимущественно старикамъ и иностраннымъ посламъ. За нимъ вслѣдъ поднимался по лѣстницѣ принцъ Жоржъ, а за Жоржемъ непремѣнный хвостъ его, всей гвардіи ненавистный Фленсбургъ. Всѣ прошли въ залъ. Грянула музыка и начался менуэтъ.

Тотчасъ же стало извѣстно на балѣ, что государыня хвораетъ и быть не можетъ.

Шепелевъ, занятый своей заботой, все-таки невольно замѣтилъ послѣ этой вѣсти много сіяющихъ и торжествующихъ лицъ. Вскорѣ мимо него прошли и стали невдалекѣ два сановника. Шепелевъ зналъ, что одинъ — воспитатель наслѣдника, а другой — наперсникъ и другъ братьевъ Разумовскихъ. Эти два человѣка считались во всемъ Петербургѣ самыми умными и самыми образованными, учившимися заграницей. Юноша слыхалъ даже, что Панинъ, не любимый императоромъ, считался въ лагерѣ елизаветинцевъ и былъ въ числѣ явныхъ друзей императрицы. Онъ слыхалъ тоже, что Тепловъ голштинецъ, горячій и искренній приверженецъ императора, другъ всѣмъ нѣмцамъ, ибо говоритъ великолѣпно по-нѣмецки и воспитывался въ германскомъ университетѣ. Шепелеву было даже интересно поближе разсмотрѣть Теплова, такъ какъ говорили, что оба графа Разумовскіе у него въ рукахъ и дѣлаютъ, что онъ прикажетъ. Если бы не этотъ Тегповъ, то Разумовскіе, по словамъ Квасова, были бы еще болѣе любимы въ столицѣ, но теперь ихъ стали любить меньше, потому что Тепловъ заставилъ ихъ тоже сдѣлаться чуть не голштинцами.

Идя мимо и не обращая вниманія на сержанта, Панинъ горячо воскликнулъ:

— Однако же, позвольте, Григорій Николаевичъ. Положимъ даже, что она и не захворала, положимъ, что ей не захотѣлось бытъ на этомъ торжищѣ, гдѣ празднуется позоръ россійской имперіи. Наконецъ, вспомните, что сегодня только четыре мѣсяца и одна недѣля, что скончалась государыня. Можно было бы пообождать скоморошествовать и всякіе дурацкіе костюмы напяливать на себя.

— Не согласенъ, Никита Ивановичъ, спокойно отозвался Тепловъ. — Вы знаете мой образъ мыслей на счетъ всего этого. Договоръ этотъ я не считаю позорнымъ: у насъ будетъ надежный союзникъ. Земли мы ему отдали назадъ такія, которыми владѣть бы не могли, которыя никогда россійскими бы не сдѣлались. Что касается до болѣзни ея величества, то скажу даже съ вашей и ея точки зрѣнія: не хорошо мелочами раздражать государя и общественное мнѣніе. Что стоило сюда пріѣхать, когда здѣсь вся столица, и здѣсь, наконецъ, самъ Разумовскій, Алексѣй Григорьевичъ, которому, какъ вы знаете, покойная государыня тоже была не чужой человѣкъ, многозначительно и налегая на послѣднія слова выговорилъ Тепловъ. — Ему еще тяжелѣе въ его трудномъ положеніи черезъ четыре мѣсяца на этомъ плясѣ быть, однако пріѣхалъ.

Шепелевъ заслушался было бесѣды двухъ сановниковъ, говорившихъ такія слова, которыя рѣдко удавалось слышать простому сержанту. Если бы они знали, что сержантъ ихъ слушаетъ и понимаетъ, то, конечно, понизили бы голосъ. Тайная канцелярія и „слово и дѣло“, еще недавно уничтоженныя, были еще всѣмъ памятны. A въ канцеляріи не разбирали кто простой человѣкъ, хотя бы даже разнощикъ, и кто сановникъ, хотя бы даже фельдмаршалъ.

И Шепелевъ напрягалъ свой слухъ, чтобы слышать окончаніе бесѣды двухъ остановившихся невдалекѣ сановниковъ.

Но въ эту минуту онъ вдругъ ахнулъ. Порученіе той, которая могла все приказать, могла приказать даже умереть…. это порученіе приходилось теперь исполнить.

Въ дверяхъ пріемной появилась маска. Шепелевъ двинулся, да и не онъ одинъ! Всѣ бывшіе недалеко отъ него и даже спорящіе Панинъ и Тепловъ, всѣ до единаго, обернулись и двинулись впередъ…. и смутный гулъ одобренія, если не восторга, сорвался у всѣхъ съ языка. Всѣ ахнули, любуясь….

На порогѣ стояла стройная и граціозная женщина, вся въ черномъ. Она казалась не маской, а привидѣніемъ. Вся она съ головы до ногъ была окутана въ легкій и прозрачный черный газъ. На черныхъ, какъ смоль, волосахъ лежала брилліантовая діадема съ большой яркой звѣздой, изъ-подъ которой падалъ длинный газовый вуаль. Охвативъ ее всю, какъ легкое черное облако, онъ лежалъ прозрачными волнами на обнаженныхъ плечахъ, вился по изящному бюсту, сбѣгалъ, ниспадая по платью до полу и, отлетая назадъ; развѣвался за нею надъ шлейфомъ, змѣей лежащимъ на паркетѣ. И вся она была осыпана звѣздами, отъ буклей прически до башмаковъ. По юбкѣ тоже разсыпались семь звѣздъ Большой Медвѣдицы. На вырѣзанномъ воротѣ корсажа, окаймляющемъ грудь, горитъ самая яркая звѣзда, а у пояса, подъ сердцемъ, на черномъ атласномъ корсажѣ, плотно обхватившемъ ея пышный бюстъ, лежитъ, покачнувшись и граціозно прильнувъ къ груди, большой сіяющій полумѣсяцъ. Лунный серпъ вспыхиваетъ и сверкаетъ…. и бьющая волна его свѣта, пронизывая облако газа, обдаетъ алмазнымъ сіяніемъ и всю ея черную фигуру и все окружающее. И подъ легкими черными волнами газа снѣжно бѣлѣются, какъ изваяніе, изящныя обнаженныя плечи и руки, не раздѣленныя рукавомъ. Только двѣ черныя ленты съ двумя алмазными звѣздочками на бантахъ отдѣляютъ руки отъ плечъ.

Черная маска съ плотнымъ кружевомъ черезчуръ тщательно скрывала все лицо ея отъ діадемы на букляхъ до горла. Лицо не существовало, и вмѣсто него была нѣмая мертвая личина, ничего не говорящая, но за то лучистый огонекъ будто вспыхивалъ въ отверстіяхъ маски, гдѣ сверкали два глаза, такіе же черные и такіе же блестящіе, какъ и вся эта костюмированная «Ночь». Но тотъ, кто видѣлъ теперь эти плечи и руки, какъ изваянныя изъ бѣлаго мрамора, тотъ ни мгновенія не поколебался бы рѣшить, красавица ли эта явившаяся незнакомка или нѣтъ.

Шепелевъ, подобно всѣмъ, и даже болѣе всѣхъ, стоялъ, какъ бы подъ обаяніемъ изящнаго костюма, эффектно идущаго въ разрѣзъ со всѣми остальными.

«Она явится, какъ чернильное пятно на бѣлой бумагѣ», вспомнилъ онъ слова Маргариты… Нѣтъ это не пятно. Она явилась сюда, какъ таинственная, но сіяющая звѣздами южная ночь, которая больше говоритъ сердцу, болѣе чаруетъ его, чѣмъ самый свѣтлый и сверкающій солнцемъ день.

Но незнакомка знала, что дѣлала. Она знала, что когда пройдетъ, всѣ сотни глазъ будутъ слѣдить за ея змѣино-вьющимся шлейфомъ! Она знала, что ей не опасно закрыть лицо, что ея бюстъ, ея плечи и руки скажутъ о лицѣ! И скажутъ больше, чѣмъ, быть можетъ, сказало бы оно само за себя! Невѣдомое всегда чаруетъ человѣка и всегда очаровательнѣе того, что онъ знаетъ и видитъ…

Шепелевъ, смущаясь, двинулся къ вошедшей, наклонился, хотѣлъ что-то сказать. Но, вспомнивъ, что говорить ничего не нужно, онъ пошелъ снова впередъ и только косо оглянулся, чтобы видѣть, идетъ ли она за нимъ.

Она идетъ. Всѣ взоры выстроившихся рядомъ сановниковъ, какъ если бы снова государь проходилъ, пристально, невольно слѣдятъ за нею и, конечно, не чувство почтенія приковало теперь ихъ глаза.

Да и впрямь, если это былъ не монархъ, не государыня, то это была тоже царица, но иная… Царица бала! Царица, всегда, за всѣ вѣка, всюду и всѣми провозглашаемая молчаливымъ, но единодушнымъ общественнымъ мнѣніемъ. И если это царствованіе кратко, продолжается одну ночь, но всякая бывавшая хоть разъ царицей большого блестящаго бала, до старыхъ лѣтъ помнитъ это, передаетъ и дѣтямъ, и внучатамъ, какъ событіе въ жизни, какъ собранную дань съ побѣжденнаго, какъ дорогую и свѣтлую минуту. И это воспоминаніе самое отрадное! Всегда сладко и тепло сказывается оно на сердцѣ какой-нибудь сѣдой, уже морщинистой бабушки!..