Квасовъ помолчалъ и, нюхнувъ снова, выговорилъ: — Ты, порося, изъ-подъ маменьки, изъ гнѣздышка выпорхнулъ… Ты не знаешь, что такое нѣмецъ. A я знаю… Вотъ много вѣдь на россійскомъ языкѣ бранныхъ словъ… A эдакого слова, чтобы нѣмца достойно обозвать — нѣту!.. Вотъ тебѣ Христосъ-Богъ, — нѣту!! Еще не выдумано!!.

Іоаннъ Іоанновичъ былъ изумленъ «финтомъ» своей внучки, т. е. успѣшнымъ заступничествомъ за Орловыхъ. Вдобавокъ старикъ не зналъ, какимъ образомъ удалось Маргаритѣ выхлопотать ихъ прощеніе. Старикъ много размышлялъ, но не могъ догадаться, гдѣ и въ комъ сила внучки. Во всякомъ случаѣ, онъ счелъ нужнымъ исполнить обѣщаніе и перевелъ на ея имя одну вотчину.

«Есть ходы при новомъ дворѣ! думалъ онъ. Стало быть, надо къ этой цыганкѣ въ дружбу войти. Вотъ и не плюй въ колодезь. A вѣдь я ужь наплевалъ.»

Кромѣ того, послѣдняя бесѣда его съ молодой женщиной не выходила у него изъ головы. Холостякъ и брюзга повѣрилъ выдумкѣ красавицы, что она въ близкихъ отношеніяхъ съ какимъ-то старикомъ. Подобныхъ примѣровъ въ столицѣ за послѣднее время было безъ числа. Одинъ изъ первыхъ вельможъ, покойный Петръ Ивановичъ Шуваловъ, подавалъ собой примѣръ придворнымъ Елизаветы, и его отношенія къ молодой красавицѣ Апраксиной были извѣстны всему городу. Старикъ Трубецкой, полицмейстеръ Корфъ, Тепловъ, и много старыхъ сановниковъ, пріятелей Іоанна Іоанновича, были и теперь зазорными примѣрами. Графиня Кейзерлингъ у генерала Корфа и красивая хохлушка Олеся Квитко у Теплова — предметы ихъ страсти, попеченій и большихъ расходовъ, были извѣстны всей столицѣ. Хохлушка была даже принята въ домѣ Разумовскихъ, а «Козырьлиншу» знала въ лицо и боялась вся полиція гораздо больше, чѣмъ самого полицмейстера.

Именно одного изъ богатыхъ пріятелей сенаторовъ Скабронскій даже заподозрилъ теперь въ сношеніяхъ съ красивой внучкой, такъ какъ Маргарита была съ нимъ знакома давно.

«Да. Вотъ лихъ…. Внучка! подумалъ, наконецъ, старикъ. Хоть и не родная, не настоящая, не дочка сына родного, а такъ себѣ, съ боку припека, жаромъ вздуло. A все внучка»….

И старый холостякъ задумывался довольно часто объ этихъ двухъ внезапныхъ открытіяхъ: о значеніи внучки при дворѣ и о старикѣ, ея пріятелѣ.

— Какъ же это я прозѣвалъ! воскликнудъ онъ однажды, переставъ уже доказывать себѣ, что Маргарита ему внучка. Съ самаго ея пріѣзда дурачился, въ себѣ не пускалъ, самъ не ѣздилъ. Все, вишь, за свои карманы опасался…. A чортъ ли въ деньгахъ? Умрешь, все такъ останется! Монахамъ да холопамъ пойдетъ… Старый, ты, тетеревъ, — досадливо кончалъ Іоаннъ Іоанновичъ, зляся уже на себя. Право, тетеревъ! Токуешь на суку и не видишь ничего кругомъ.

Маргарита, послѣ освобожденія Орловыхъ, къ дѣду не поѣхала, а послала только сказать человѣка, что просьба графа дѣда исполнена.

«И знать не хочетъ! подумалъ старикъ. Востра цыганка! Нечего дѣлать, поѣду благодарить ея цыганское сіятельство». Но на первый разъ Іоаннъ Іоанновичъ не засталъ внучки дома и вернулся домой совсѣмъ не въ духѣ. Вообще, дворня графа замѣтила, что баринъ сталъ придирчивѣе, ворчливѣе и будто нравомъ неспокоенъ.

Въ тотъ день, когда Фленсбургь насильно заставилъ графиню себя принять, старикъ тоже собрался въ ней.

Въ ту минуту, когда Маргарита и Лотхенъ звонко хохотали, шутя на счетъ дѣдушки, онъ входилъ на крыльцо дома.

Люди Скабронскихъ, понимавшіе отлично значеніе участившихся посѣщеній графа-дѣда къ молодой барынѣ, его единственной наслѣдницѣ, стали съ особеннымъ усердіемъ и предупредительностью кидаться на встрѣчу къ его каретѣ и наперерывъ спѣшили высаживать старика и вводить по ступенямъ….

— Легче! Легче! ворчалъ графъ, по привычкѣ всегда бранить прислугу. — Эдакъ крымцы только въ полонъ запорожцевъ берутъ. Того гляди ноги мнѣ переломаете. Дома что ль барыня?

— Дома-съ.

— A Кирилла Петровичъ дома; аль ужь выѣхалъ на тотъ свѣтъ? угрюмо и серьезно вымолвилъ Скабронскій, снимая шубу и на утвердительный отвѣтъ лакея прибавилъ: Дурни! Говорятъ: да-съ. A что, да-съ? Померъ? Ну, пошли, докладай.

Но Маргарита стояла уже на порогѣ прихожей и, любезно улыбаясь, выговорила:

— Милости просимъ.

— А, хозяюшка. Ну что хозяинъ?

— Ничего, все тоже.

— Надо будетъ потомъ провѣдать и его, полюбоваться какъ себя отхватываютъ заграничнымъ житьемъ.

— A я собиралась къ вамъ сейчасъ.

— Не лги! Не собиралась! усмѣхнулся Іоаннъ Іоанновичъ, входя. — Ну, здравствуй, внучка-лисынка. Дай себя облобызать за ребятъ Орловыхъ. Спасибо тебѣ.

Маргарита, внутренно смѣясь, подставила лицо подъ губы старика. Нагибаться ей не приходилось, такъ какъ головой своей она была ему по плечо.

— Я очень рада, дѣдушка, что могла вамъ въ пустяуахъ услужить.

— Какіе это пустяки! Тебѣ развѣ?… Ну, сядемъ. Вертушуу эту прогони, показалъ Іоаннъ Іоанновичъ на Лотхенъ. — Ишь вѣдь егоза! воскликнулъ онъ, садясь на диванъ и, поднявъ свою толстую трость, погрозился на субретку. — Охъ, я бы тебя пробралъ. Будь ты моя, билъ бы трижды на день. Какая бы стала у меня шелковая.

— Я бы умерла съ перваго раза отъ такой палки! выговорила Лотхенъ, дерзко заглядывая въ глаза старика.

— Да, отъ такой палки можно…. разсмѣялась Маргарита.

— Тотъ разъ вы меня вотъ тутъ толкнули такъ, что у меня до сихъ поръ грудь болитъ! лукаво произнесла нѣмка.

— Ахъ мои матушки! Жалость какая! пропищалъ Скабронскій, будто бы передразнивая голосъ Лотхенъ. — Ну, убирайся въ свой шестовъ, курляндская стрекоза!

Лотхенъ, смѣясь и переглядываясь съ барыней, выскочила вонъ.

— Ишь вѣдь хвостомъ машетъ. По себѣ выискала и горничную. Вся въ тебя: верченная, заговорилъ Іоаннъ Іоанновичъ. — Порохъ-дѣвка. Поди, небось, у нея обожателей — стая цѣлая, а?

Маргарита разсмѣялась.

— Да вѣдь и у тебя стая… Кромѣ энтаго небось есть… Энтаго стараго, что денегъ даетъ на прожитокъ?

— Денегъ даетъ? Кто? изумилась Маргарита. Іоаннъ Іоанновичъ объяснился рѣзче.

Маргарита, давно забывшая свою выдумку про старика, въ котораго будто влюблена, раскрыла широко глаза.

— Какой старикъ? Что вы, дѣдушка?

— Такъ ты это надысь наплела? воскликнулъ Скабронскій страннымъ голосомъ. — Все выдумки? Ахъ ты, плутъ-баба!

Маргарита смутилась и не знала, что сказатъ, что выгоднѣе, что нужнѣе.

— Да, выдумка, но не совсѣмъ. Это все должно рѣшиться на дняхъ… но я… Видите-ли… Много новаго съ тѣхъ поръ. И я не знаю еще… что будетъ.

Скабронскій замолчалъ, не спуская глазъ съ внучки, и, наконецъ? будто рѣшаясь на что-то, выговорилъ рѣзко:

— Денегъ тебѣ надо?

— Денегъ? H — нѣтъ! Зачѣмъ…

— Дать тебѣ денегъ? говорю я.

— Зачѣмъ? У меня есть.

— Ну, вотчину подарить доходную?

— Нѣтъ, зачѣмъ! Я не управлюсь.

— Ой, подарить! подмигивалъ дѣдъ.

— Да нѣтъ, не надо.

— Нѣтъ. Ну ладно. A я вотъ привезъ.

Гляди. Старикъ вынулъ изъ кармана огромную сложенную бумагу и передалъ внучкѣ.

— На. Вотъ мы какъ! Бери! Да покажи потомъ: вы какъ? лукаво и загадочно выговорилъ Іоаннъ Іоанновичъ.

Маргарита взяла, развернула бумагу, но не поняла въ ней ни слова.

— Что это такое?

— Это дарственная. По сей грамотѣ — ты владѣтельница вотчины въ триста душъ, кой я тебѣ обѣщалъ. Будешь съ нихъ теперь имѣть оброку болѣе тысячи рублей и до двухъ.

Заставивъ себѣ подробно все объяснить и разсказать, Маргарита поглядѣла старику въ лицо добродушно, но печально и затѣмъ вздохнула, опустивъ глаза на бумагу.

Это было сыграно и очень искусно.

«Начинается игра въ кошку и мышку, — подумала она, внутренно смѣясь. Игра въ умную и молодую кошку съ старой и глупой крысой… Давно я ждала этого».

Маргарита взяла бумагу за два края и быстрымъ движеніемъ разорвала ее на четыре части.

— Что ты, что? ахнулъ Скабронскій.

— Уничтожаю то, что для меня обидно…

Изорвавъ бумагу на мелкіе клочки, она бросила ихъ на полъ и быстрымъ движеніемъ пересѣла на диванъ, гдѣ сидѣлъ старикъ.