— Понимаю, выговорилъ онъ, — это для васъ тяжелое воспоминаніе. Простите меня! Такъ, стало быть, вы знаете, или хоть знали, какъ я мучаюсь теперь. Вы все-таки любили, или можетъ быть до сихъ поръ любите?

Послѣ первой мгновенной тревоги, Василекъ остановила на его лицѣ тотъ ясный и глубоко западающій въ душу взоръ, который такъ ненавидѣлъ князь Глѣбъ, который такъ часто тяготилъ многихъ. Но только въ этомъ взорѣ теперь, была глубокая, безконечная скорбь. Она долго глядѣла на юношу и вымолвила наконецъ:

— Да, любила и люблю теперь. И кого? — вы знаете!

Шепелевъ широко раскрылъ глаза. Онъ не понималъ.

— Нѣтъ, не знаю. Ей-Богу! Вѣдь не дядюшку-же моего… усмѣхнулся онъ.

Но, въ эту минуту, сидѣвшая передъ нимъ княжна вдругъ зарыдала и, закрывъ лицо, быстро вышла изъ горницы.

Шепелевъ, наконецъ, понялъ… и доброе чувство шевельнулось въ немъ!

Между тѣмъ, въ палатахъ фельдмаршала Разумовскаго все приняло праздничный видъ и все было готово къ пиру, на который государь самъ назвался.

Безчисленное количество дворни, козачковъ, гайдуковъ, скомороховъ въ разноцвѣтныхъ фантастическихъ костюмахъ, ожидали съѣзда гостей и самого императора.

Въ большой залѣ, выходившей окнами въ садъ, былъ накрытъ обѣденный столъ, сверкавшій при лучахъ заходящаго солнца бѣлизной скатертей и серебромъ. Столъ былъ убранъ цвѣтами и большими канделябрами изъ литаго серебра, изображавшими различные роды охоты. Каждый канделябръ имѣлъ болѣе пуда вѣса и каждый изображалъ какое-нибудь развѣтвленное дерево, подъ которымъ группировались кругомъ ствола фигуры охотниковъ въ иноземныхъ платьяхъ и какіе-нибудь звѣри; на одномъ кабанъ, на другомъ медвѣдь, на третьемъ лиса или волкъ и т. д. Канделябры эти были подарены покойной государыней и выписаны изъ Парижа. Домъ Алексѣя Григорьевича Разумовскаго былъ, что называется, полная чаша. Состоянія фельдмаршала никто не зналъ и самъ онъ почти счетъ потерялъ своимъ доходамъ. Это было самое огромное состояніе въ Россіи, и въ ту минуту, когда въ государственномъ казначействѣ было только милліонъ двѣсти тысячъ рублей наличными деньгами, графъ Алексѣй Григорьевичъ имѣлъ нѣсколько милліоновъ.

Послѣ кончины императрицы весь домъ его былъ отдѣланъ чернымъ сукномъ съ плерезами, и онъ думалъ оставить этотъ трауръ на два, на три года, а теперь, по капризу государя, приходилось придать дому праздничный видъ ровно черезъ пятъ мѣсяцевъ послѣ кончины государыни.

Но, если палаты приняли праздничный видъ, освободившись отъ чернаго сукна, крепа и газа, то самъ хозяинъ далеко не имѣлъ веселаго и праздничнаго вида.

Въ ту минуту, когда государь, Жоржъ, Гольцъ и другіе гости собирались на пиръ, графъ Алексѣй Григорьевичъ сидѣлъ у себя въ кабинетѣ въ полномъ мундирѣ и во всѣхъ орденахъ, но лицо его было особенно мрачно и тревожно. Причина этому была не маловажная.

За два дня передъ тѣмъ, другъ и наперсникъ брата гетмана, Тепловъ, былъ у него, уговаривая открыто стать на сторону императрицы, въ случаѣ, если произойдетъ въ Петербургѣ какое-нибудь дѣйство въ ея пользу. Разумовскій отказался на отрѣзъ, онъ обѣщалъ только остаться безпристрастнымъ зрителемъ, а въ случаѣ всеобщаго поворота въ пользу Екатерины, присягнуть однимъ изъ первыхъ.

Тепловъ остался недоволенъ своимъ неуспѣшнымъ предпріятіемъ, но, уѣзжая, объявилъ графу нѣчто на столько важное, что смутилъ Разумовскаго на цѣлыхъ два дня. Какъ другъ дома давнишній и вѣрный, Тепловъ передалъ Разумовскому великую тайну, что государь, въ виду печальнаго состоянія финансовъ и нужды въ деньгахъ для содержанія корпуса Чернышева, перешедшаго на сторону Фридриха, имѣетъ виды на громадное состояніе Разумовскаго. Однимъ словомъ, Тепловъ объяснилъ графу, что государь собирается, придравшись къ чему-либо, сослать Разумовскаго въ Малороссію и конфисковать почти все его состояніе.

Графъ сначала, хотя и встревожился, но не повѣрилъ хитрому Теплову. Онъ подумалъ, что это выдумка для того, чтобы склонить его въ пользу заговора и пожертвовать крупную сумму денегъ для заговорщиковъ. Тогда Тепловъ досталъ изъ кармана бумагу.

Она была писана рукой, хорошо извѣстной графу, тайнаго секретаря Волкова. На большомъ листѣ въ заглавіи было написано: «промеморія». Въ этой докладной запискѣ Волковъ объяснялъ государю, какія есть средства поднять русскіе финансы. Одно изъ главныхъ средствъ было предложеніе сдѣлать то, что цѣлое столѣтіе дѣлалось постоянно, примѣровъ было безъ числа, начиная съ знаменитаго князя Меншикова и кончая Минихомъ, Бестужевымъ и Лестокомъ. Временщикъ, отправляемый въ ссылку и теряющій громадное состояніе, конфискуемое въ пользу правительства, а иногда въ пользу фаворита, было дѣломъ на столько зауряднымъ, что Волковъ ничего новаго, въ данномъ случаѣ, не придумалъ, а только повторялъ зады. Въ концѣ записки стояло одно слово. Графъ узналъ руку государя и разобралъ слова: апробую.

Тепловъ уѣхалъ, Разумовскій тотчасъ же съѣздилъ къ нѣкоторымъ старымъ пріятелямъ, съѣздилъ къ Панину и всѣхъ просилъ разузнать, правда-ли, что онъ наканунѣ ссылки и раззоренія. Свѣдѣнія, собранныя имъ, были совершенно различны. Одни, близко знавшіе Волкова, увѣряли, что онъ дѣйствительно объ этомъ проговорился, но не ради злобы противъ графа выдумалъ это, а ради того, что это было единственнымъ средствомъ поправить россійскіе финансы.

Наконецъ, фельдмаршалъ черезъ Екатерину, государыня черезъ Дашкову, Дашкова черезъ болтушку сестру, цѣной двадцати фунтовъ калужскаго тѣста, узналъ, что государь поговаривалъ на счетъ конфискованія имущества Разумовскаго, но, однако, рѣшиться боялся, такъ какъ въ Петербургѣ слишкомъ любили и уважали графа Алексѣя Григорьевича. Однимъ словомъ, Разумовскій вернулся домой совершенно смущенный, не узнавъ навѣрное ничего. Одно только понялъ онъ, что если теперь не совершится ничего, то черезъ полгода, черезъ годъ, рано или поздно, эта бѣда все-таки постигнетъ его.

Наканунѣ назначеннаго пира, утромъ, гетманъ заѣзжалъ къ брату и нашелъ его въ полной формѣ отправляющагося къ государю.

— Что ты, батя? спросилъ гетманъ.

— Да вотъ, поѣду къ нему, нехай сниметъ съ меня всѣ кавалеріи и отпуститъ до дому.

Гетманъ уговорилъ брата ничего не дѣлать, доказывая, что если дѣйствительно государь позволитъ ему уѣхать въ Малороссію, то вдали отъ двора онъ скорѣе лишится всего. И два брата хохла, носители національныхъ чертъ характера, побесѣдовали и рѣшили, какъ горю пособить.

И вотъ теперь передъ графомъ Алексѣемъ Григорьевичемъ, ожидавшимъ пріѣзда государя и гостей, стоялъ на столѣ большой золотой подносъ съ его вензелемъ, на немъ лежалъ каравай хлѣба, а на караваѣ солонка, отдѣланная драгоцѣнными каменьями. Подъ хлѣбомъ виднѣлась пачка разныхъ бумагъ.

Разумовскій сидѣлъ, задумавшись, изрѣдка прислушивался къ шуму на улицѣ, изрѣдка косился на подносъ и на пачку бумагъ подъ караваемъ и раза два или три пожалъ плечами. Этотъ жестъ ясно говорилъ:

— Что-же дѣлать! По неволѣ!

И разъ, послѣ долгой думы, переведя глаза снова на подносъ съ караваемъ, онъ усмѣхнулся досадливо и выговорилъ:

— Нехай съѣстъ!

Когда раздался громъ копытъ на дворѣ, графъ Алексѣй Григорьевичъ быстро всталъ. Два лакея, которымъ заранѣе было отдано приказаніе быть наготовѣ, вошли въ кабинетъ и подняли подносъ. Разумовскій быстро двинулся на встрѣчу государю, а за нимъ понесли и подносъ.

Государь всегда, слѣзши съ любимой лошади, долго гладилъ ее, ласкалъ, разговаривалъ съ ней, показывалъ ее въ десятый, сотый, тысячный разъ своимъ приближеннымъ, увѣряя, что такого коня на свѣтѣ нѣтъ, что этотъ конь много призовъ выигралъ въ Англіи, хотя конь тамъ никогда не бывалъ.

Прежде, чѣмъ государь покинулъ лошадь, Разумовскій успѣлъ спуститься на самый подъѣздъ.

— А! здорово! Ну, вотъ мы и пріѣхали покутить! Раскошеливайся, хозяинъ! Жаль мнѣ, что самаго бѣднаго человѣка въ Питерѣ раззоряю, да что дѣлать! шутилъ государь.

И эти слова по неволѣ какъ бы подтвердили мысль Разумовскаго, что слухи о Волковѣ не есть выдумка.