— Что случилось? вымолвила государыня, увидя его лицо.

— Случилось, началъ Панинъ взволнованнымъ голосомъ, — случилось, что я уѣду, я буду просить должности опять въ Швецію, а не дадутъ, я уѣду къ себѣ въ вотчину. Я не могу здѣсь оставаться! Я шутомъ не былъ и въ скоморохи не пойду.

— Да что такое?

Панинъ сѣлъ въ кресло и заговорилъ быстро и гнѣвно:

— Вы знаете, что вчера я добился, наконецъ, чтобы государь сдѣлалъ испытаніе великому князю въ наукахъ.

— Ну, знаю! Что жъ? Вѣдь онъ остался доволенъ?

— Ну, да. Онъ остался доволенъ. Онъ даже сказалъ принцу и другимъ присутствующимъ при испытаніи, что Павелъ Петровичъ, конечно, гораздо умнѣе и ученѣе ихъ всѣхъ вмѣстѣ. Принцъ Жоржъ даже обидѣлся.

— Ну такъ въ чемъ же дѣло!

— A въ томъ, что сегодня я получилъ награду за успѣхи моего воспитанника.

— И слава Богу!

— Нѣтъ, не слава Богу, а слава шуту гороховому! крикнулъ Панинъ. — Спросите, какую награду!..

— Какую же?

— Какую? Какую? привскочилъ онъ на мѣстѣ. — Пожалованъ въ генералы отъ инфантеріи! отчаянно закричалъ Панинъ ро все горло. — Я, теперь, въ мои года, надѣну дурацкій куцый кафтанъ, ботфорты, шпоры нацѣплю себѣ, эспадронъ или ружье возьму и буду тоже разные выверты прусскіе дѣлать, буду тоже на плацѣ, какъ Трубецкой или Разумовскій, разводы дѣлать солдатамъ. Я, который съ дѣтства ненавидѣлъ военщину и солдатчину! Вѣдь это на смѣхъ! A за что?! За усердіе. Тогда прямо взять другого воспитателя, а меня отправить. A развѣ это возможное дѣло? Это шутовство! Скоморошество!

Государыня молчала и не могла удержаться, чтобы не улыбнуться.

— Да, хорошо вамъ! воскликнулъ Панинъ, — а для меня это все равно, что ссылка. Я не знаю, что дѣлать. Я буду проситься въ какое-нибудь посольство, лучше всего въ Швецію. Я ее знаю и люблю. Я такъ и сказалъ Гудовичу, когда онъ пришелъ во мнѣ поздравить меня съ этой шутовской наградой. Какими глазами будетъ на меня смотрѣть мой воспитаникъ, когда я буду учить его со шпорами, саблей и тремя ружьями за спиной, и, пожалуй, даже съ кинжаломъ въ зубахъ, какъ рисуютъ разныхъ предводителей дикихъ племенъ. Знаете-ли вы, что съ тѣхъ поръ, что гетманъ, Трубецкой и другіе сами водятъ на плацъ свои полки, сами разставляютъ часовыхъ, то въ гвардіи солдаты ропщутъ и говорятъ, что это не дѣло генеральское, что ихъ, генераловъ, унизили, осрамили, опакостили, что это для нихъ, солдатъ, черезъ-чуръ велика честь. Стало быть, мужикъ и тотъ понимаетъ нелѣпость этакого указа.

— Что-жъ дѣлать, выговорила наконецъ государыня. — Слава Богу, если бы только такія мѣры были и такіе указы. Это ничто въ сравненіи съ какимъ-нибудь мирнымъ трактатомъ. Вамъ, Никита Ивановичъ, ваше генеральство кажетъ важнѣй прусскаго мирнаго договора, гдѣ продана Россія. Какъ вы, однако, себялюбивы.

— Да! Что жъ? Понимайте и судите, какъ хотите. A я вамъ говорю, что такъ жить нельзя! Если государь не возьметъ назадъ это дурацкое генеральство, то я тотчасъ же уѣду. Воспользуюсь закономъ о вольности дворянства и уѣду за-границу, или…

Но Панинъ вдругъ смолкъ. Государыня взглянула ему въ лицо и вымолвила.

— Или, что жъ?

Панинъ посмотрѣлъ въ ея смѣющееся лицо съ вызывающимъ взглядомъ и, будто сообразивши, выкрикнулъ громко:

— Или надо это перемѣнить. Повторяю, такъ жить нельзя.

— Надо, надо! Я давно слышу, что надо, отвѣчала Екатерина.

— Надо намъ, умнымъ людямъ, подумать, наконецъ, о томъ, что сдѣлать. Государыня, умирая, говорила мнѣ, что опасается и боится того правленія, которое наступитъ на Руси. Умирая, она поручила государю, накрѣпко заказала не обижать Алексѣя Григорьевича Разумовскаго, и онъ обѣщалъ. Ей надо было заставить его побожиться, что онъ не будетъ обижать всю Россію. Нѣтъ! — пора, наконецъ, за умъ взяться! Надо… A что надо? съ отчаяніемъ воскликнулъ Панинъ.

— Надо, Никита Ивановичъ, регентство! твердо выговорила государыня. — И вамъ, конечно, какъ воспитателю и ближайшему лицу въ наслѣднику престола слѣдуетъ быть этимъ регентомъ. Вотъ мое мнѣніе, о которомъ я часто вамъ намекала, теперь же говорю прямо. Но для этого мало только думать, охать и волноваться, надо дѣйствовать. Вы знаете весь Петербургъ почти, можете поручиться за дружбу первыхъ сановниковъ столицы, дѣйствуйте, видайтесь, говорите.

Панинъ смолкъ и долго сидѣлъ, не поднимая головы и раздумывая.

Наконецъ, видимо успокоившись. онъ всталъ и выговорилъ твердымъ голосомъ.

— Да, пора перестать только браниться, ахать да охать. Да, что вы будете дѣлать съ этими россійскими сановниками? Вотъ хотя бы недавній примѣръ, Тепловъ?! Схватили его два солдата за шиворотъ, стащили съ бала въ одномъ мундирѣ въ сибирку, а тамъ выпустили. И ходитъ себѣ довольный, даже не обидѣлся! Онъ не возмущенъ тѣмъ, что его, ошибкой, зря, и какъ мальчишку на хлѣбъ и на воду посадили. Чему вы улыбаетесь? вдругъ выговорилъ Нанинъ.

— Ничему.

— Вы знаете этого Теплова?

— Разумѣется. Но близко не знаю, прежде видѣла у Разумовскихъ.

— Ну вотъ, всѣ они таковы. Ихъ бьютъ по рожѣ, а они ухмыляются и руку цѣлуютъ. Что-жъ можно сдѣлать съ такимъ народомъ? Или Скабронскій, который хвораетъ, когда нужно свое мнѣніе высказать.

— Выслушайте меня, Никита Ивановичъ, выговорила вдругъ государыня, какъ будто рѣшаясь.

И въ длинной рѣчи она стала доказывать, что Панинъ долженъ немедленно для отечества, для своего воспитанника, котораго любитъ, наконецъ, для себя самого — начать дѣйствовать, заручаться согласіемъ всѣхъ столичныхъ вельможъ въ пользу регентства…

Панинъ слушалъ, конечно, внимательно…

Графиня Маргарита чувствовала, что совершенно счастлива и довольна, но вмѣстѣ съ тѣмъ, она боялась. Она сомнѣвалась, какъ выйдетъ изъ того труднаго положенія, въ которое себя поставила.

Когда-то, давно, будучи проѣздомъ въ Венеціи, она пристрастилась къ мѣстной забавѣ венеціанцевъ, т. е., къ театру маріонетокъ и часто проводила въ театрѣ вечера, глядя, какъ большія куклы въ ростъ человѣческій на ниточкахъ, ясно видимыхъ глазомъ, разыгрывали разныя комедіи и драмы.

Она помнила, какъ однажды невидимыя руки, водившія этими куклами, перемѣшали вдругъ всѣ нитки, и ту нелѣпую смѣшную путаницу, которая произошла на сценѣ. Вся публика, какъ и она сама, хохотала до слезъ. Какая-то невидимая сила вдругъ заставила главную куклу, изображавшую королеву, поднять неприлично ногу и тотчасъ потащила ее, притянула къ фигурѣ какого-то герольда, стоявшаго на другой сторонѣ сцены. И нога королевы очутилась на плечѣ этого герольда. Первый министръ и наперсникъ ея вдругъ упалъ, а еще двѣ-три фигуры столкнулись вмѣстѣ и щелкнулись лбами. И всѣ дѣйствующія лица попали въ такое положеніе, что даже дѣти въ театрѣ начали восторженно кричать и хохотать. Не прошло секунды. какъ въ облакахъ раздалась отчаянная брань двухъ голосовъ, и одинъ другого ругалъ за неосторожность. Затѣмъ послышался трескъ и съ неба на землю свалились на кучу маріонетокъ двое дерущихся. Но это были уже не куклы, а два живыя существа: самъ антрепренеръ театра и провинившійся управитель куклами.

Теперь Маргаритѣ поневолѣ приходилъ этотъ случай на умъ. Она тоже заставляла четырехъ лицъ разыгрывать комедію и руководила ими, какъ этотъ итальянскій импрессаріо водилъ своихъ маріонетокъ на ниточкахъ, привязанныхъ въ ихъ рукамъ и ногамъ. И она чувствовала, что теперь перемѣшала неосторожно свои нитки, и что ей грозитъ то же самое, что случилось съ итальянцемъ. Ей грозитъ тоже, на потѣху общества, упасть съ высоты своего положенія, среди куколъ, которыми она управляла.

Съ самаго маскарада Маргарита все болѣе запутывалась въ своей кокетливой игрѣ съ юношей, съ дѣдомъ, съ Фленсбургомъ, и, наконецъ, съ самимъ… государемъ, который былъ сильно заинтригованъ, — кто именно пріятельница графини — «Ночь». Юноша оказался тѣмъ огнемъ, съ которымъ шутить было не возможно. Чувство его было на столько сильно и бурно, что не могло удержаться ни въ какіе рамкѣ, не могло стерпѣть никакихъ преградъ. Маргарита увидала, но поздно, что онъ именно своимъ чувствомъ, нехотя, невольно, можетъ погубить ее. Когда-то она была удивлена и даже какъ-то польщена этимъ безграничнымъ восторженнымъ чувствомъ, которое съумѣла внушить. Его обморокъ у гадалки могъ быть для нея предсказаніемъ, — какъ бурно можетъ чувствовать этотъ красивый полу-ребенокъ.