— Обойдусь и безъ супруги, коли Богъ не велѣлъ найти подходящую. A жениться на хворобной какой, чтобъ умерла — не стоитъ того.

За это время въ жизни графа былъ только одинъ, какъ увидимъ далѣе. крупный, любопытный случай: появленье изъ Франціи родного внука парижанина. Раздѣлавшись съ этимъ внукомъ и единственнымъ законнымъ наслѣдникомъ и въ то же время бросивъ совсѣмъ мысль о женитьбѣ, графъ позвалъ своего перваго дворецкаго Масея и любимаго человѣка Жука (какъ было его имя при святомъ крещеніи — никто не зналъ), велѣлъ имъ созвать всю дворню, начиная отъ повара и поварихъ и кончая послѣднимъ "побѣгушкой" Афонѣкой, которому было четырнадцать лѣтъ.

Около сотни дворовыхъ собрались въ залу и стали рядами по стѣнамъ, пуча глаза на барина и не зная драть ли ихъ согнали, или обдариватъ.

— Должно бытъ драть, по тому случаю, что нынѣ не Рождество и не Пасха.

Графъ вышелъ изъ опочивальни въ сопровожденіи засѣдателя и повытчиковъ изъ суда, сѣлъ въ кресло на возвышеніи и сказалъ:

— Слушайте, мои вѣрные рабы, и ты, Масей, отвѣтствуй мнѣ за нихъ, потому что не годно за разъ всѣмъ имъ горланить. Срамно будетъ слушать, да и оглушатъ, черти. Ну, Масей, говори, люблю ли я васъ, моихъ вѣрныхъ холопей, царемъ и великимъ императоромъ мнѣ жалованныхъ и Богомъ мнѣ подвластныхъ? Ну, люблю ль и милостью моей взыскиваю ли по мѣрѣ служенья каждаго?

— Любишь, родной и именитый графъ, ваше сіятельство? кормилецъ и поилецъ нашъ, бойко и громко отвѣчалъ Масей наканунѣ выученное и вдолбленное ему въ голову, самимъ Іоанномъ Іоанновичемъ.

— Обидѣлъ ли я кого когда?

— Николи сего не видывано и не слыхивано было, именитый графъ.

— Училъ ли я васъ, когда нужда была?

— Училъ, батюшка, училъ. На томъ тебѣ душевно благодарствуемъ.

— Отдамъ ли я отвѣтъ Богу, что забывалъ и пренебрегалъ учить васъ уму-разуму?

— Нѣтъ, родимый. Въ семъ ты не грѣшенъ, завсегда училъ.

— Ну, любите ль и почитаете ль вы меня, вашего господина?

Гулъ глухой пошелъ по залѣ; холопы, не стерпя вопросовъ такихъ необычныхъ — заговорили вдругъ. не смотря на запрещенье, но графъ не разгнѣвался.

— Ну вижу, что любите… Слушайте же, что честь будутъ вамъ вотъ эти кровопійцы! показалъ графъ на засѣдателя и повытчиковъ. — Ну крючокъ, прочисти глотку и чти.

Чиновникъ откашлялся и началъ читать.

Чтеніе продолжалось долго.

Иныхъ отдѣльныхъ словъ и цѣлыхъ страницъ тетради изъ желтоватой бумаги вѣрные слуги графскіе не поняли совсѣмъ. но все содержанье и смыслъ тетради поняли ясно, хотя сразу не повѣрили и думали, что баринъ глаза отводитъ, и себѣ на умѣ — затѣялъ что-то преэхидное. Должно быть сейчасъ послѣ чтенія, всѣхъ передерутъ, а то и совсѣмъ что-нибудь необыкновенное выйдетъ.

Тетрадь оказалась завѣщаніемъ графа, которое гласило, что послѣ его смерти всѣ вотчины и имѣнія его отходятъ во владѣніе различныхъ монастырей. Дворовые же люди, начиная съ дворецкаго Масея и кончая побѣгушкой Афонькой, получатъ вольную и большое денежное награжденіе.

Масею приходилось тысяча рублей, лисья шуба и все платье, а Афонькѣ 25 дублей и два холста.

— Слышали? воскликнулъ графъ въ концѣ чтенія. — Отвѣчай всѣ….

— Слышали! рявкнулъ стоустый пучеглазый звѣрь.

— Ну, кровопійца, читай загвоздку…. обернулся графъ къ засѣдателю суда.

Чиновникъ прочелъ еще страницу, въ которой говорилось, что если графъ умретъ въ покоѣ и благоденствіи, и если утѣшительнаго житія его будетъ еще лѣтъ хоть десять, и будетъ ему мирная кончина, — то оное его завѣщаніе будетъ нерушимо исполнено. Если же кончина графа будетъ, чего Боже избави, — отъ руки злодѣя и татя, лихаго человѣка, или даже отъ покуса собаки, выпаденія изъ рыдвана, сокрушенія конями, отравленія зельемъ, яствами, наварками, или отъ какого иного несчастія, въ которомъ будетъ повиненъ хоть одинъ кто-либо изъ дворовыхъ — то завѣщаніе сіе силу свою получаетъ таковую, каково есть писаніе вилами по водѣ.

Въ началѣ никто, кромѣ Масея — ничего не понялъ изъ этой выдумки графа, но затѣмъ въ теченіе нѣсколькихъ дней холопы поняли что надо беречь барина всячески, что слово его крѣпко. И если онъ скончается мирно, не отъ бѣды какой, а своею графскою, отъ Господа Бога уготованною смертію, — то всѣ они будутъ и вольные и награждены рублями на разживу.

Съ той поры дворня берегла своего барина, какъ зѣницу ока, и съ каждымъ годомъ все болѣе и болѣе ублажала, лелѣяла и въ глаза ему глядѣла.

Черезъ три дня послѣ того, какъ Шепелевъ побывалъ у братьевъ Орловыхъ, въ квартирѣ цалмейстера Григорія снова собрались въ сумерки его пріятели Ласунскій, Пассекъ и братья Всеволожскіе.

На этотъ разъ ни закуски, ни веселья, ни разныхъ ребяческихъ затѣй не было, всѣ сидѣли угрюмые, въ особенности самъ хозяинъ, который былъ даже сильно смущенъ и взволнованъ.

— Что мы? Наплевать на насъ! повторялъ онъ безъ конца. — И сошлютъ не бѣда! Вездѣ люди живутъ, и черезъ стулья вездѣ прыгать можно, и на медвѣдей ѣздить можно и красавицы водятся не въ одномъ Петербургѣ. A дѣло наше? Все дѣло пропадетъ, а Богъ вѣсть, можетъ быть, оно бы и выгорѣло.

Орловъ узналъ наканунѣ, что государь былъ будто бы, сильно разгнѣванъ, узнавъ объ исторіи съ Котцау.

Любимецъ Фридриха, фехтмейстеръ, профессоръ всевозможныхъ фехтованій на разныхъ оружіяхъ, былъ присланъ отъ прусскаго короля государю, такъ сказать въ подарокъ, для обученія русскихъ войскъ, которыя, по выраженію новаго государя, умѣли теперь ловко драться только на кулакахъ. И вдругъ этотъ фехтмейстеръ, едва успѣвшій представиться государю и вступить въ должность, только-что начавшій давать уроки фехтованія самому старому и слабосильному принцу Георгу, былъ оскорбленъ самымъ дерзкимъ и смѣшнымъ образомъ, двумя офицерами той самой гвардіи, которую пріѣхалъ преобразовывать.

Всѣ коноводы нѣмецкой партіи въ Петербургѣ или, какъ называли ихъ вообще, "голштинцы", были ли они офицерами потѣшнаго голштинскаго войска или были просто нѣмцы — всѣ вознегодовали и заволновались. Эта партія, увеличивавшаяся не по днямъ, а по часамъ и пріобрѣтавшая все большее и большее значеніе при дворѣ, имѣла во главѣ своей принца Георга и ненавистно или презрительно относилась ко всѣмъ выдающимся личностямъ той партіи, которую теперь уже начинали называть свысока лизаветинцами. Лизаветинцемъ считался вліятельный сановникъ прошлаго царствованія, оставшійся теперь какъ бы за штатомъ, въ родѣ двухъ братьевъ Разумовскихъ; лизаветинецъ былъ, конечно, и лейбъ-компанецъ Квасовъ и т. п. Наконецъ, лизаветинцемъ обзывался всякій, кто не зналъ и не хотѣлъ учиться по нѣмецки, всякій, кто косо поглядывалъ на офицера или солдата голштинскаго войска, всякій, кто не скрывалъ тщательно своего сочувствія къ молодой императрицѣ.

Офицеры кружка Орловыхъ, болѣе чѣмъ кто либо изъ гвардіи, считались тоже лизаветинцами. Григорій и Алексѣй Орловы были кромѣ того коротко извѣстны многимъ нѣмцамъ своею родовой непостижимой силой и поэтому многіе храбрецы голштинской партіи постоянно праздновали трусу предъ ними и, разумѣется, искренно ненавидѣли ихъ за это.

Оба брата, удивительно красивые собой, легко нравились, а цалмейстеръ Григорій постоянно имѣлъ всякаго рода приключенія съ разными красавицами Петербурга и не мало нашлось въ столицѣ мужей, которые тоже присоединились къ яростнымъ врагамъ двухъ провинившихся богатырей.

Наконецъ, оба брата, широко мотая состояніе, недавно полученное по наслѣдству, пользовались извѣстнаго рода популярностью. Во всякомъ случаѣ, когда Орловы проѣзжали по улицамъ Петербурга, то имъ простолюдины чаще и охотнѣе ломали шапку направо и налѣво, чѣмъ при проѣздѣ самого принца Жоржа. Къ довершенію всего, Орловы были невоздержны на языкъ, шутили и острили такъ мѣтко и хлестко, что и этимъ нажили себѣ не мало тайныхъ и явныхъ враговъ.

Теперь многіе возликовали, когда стало извѣстно, что оба брата будутъ арестованы и затѣмъ высланы, по крайней мѣрѣ, въ Вологду или Кострому на жительство.