Князь всталъ, заперъ снова дверь, Лейба, молча и сопя, сталъ раздѣваться, и, наконецъ, надѣлъ мундиръ. Новая одежда на столько измѣнила фигуру еврея, что Тюфякинъ даже удивился.

— Диво просто! воскликнулъ онъ. — Вотъ даже, какъ скажу повидай тебя офицеромъ, такъ потомъ въ твоемъ кафтанишкѣ и не признаешь, что тотъ же самый.

— Толкуйте!

— Шпагу-то не этакъ прицѣпилъ, вотъ дурень! Да застегни камзолъ-то, нынѣ за это съ вашего брата офицера строго взыскиваютъ. Вишь и не служилъ, а ужь въ какомъ чинѣ, шутилъ князь, оглядывая Лейбу. — Ну, а вотъ карточка родимая. Не потеряй!… выговорилъ онъ даже испуганно, при мысли о потерѣ игральной карты.

Черезъ нѣсколько минутъ Тюфякинъ остался одинъ въ квартирѣ. Онъ то садился, то вставалъ, ходилъ по горницѣ, опять садился и, наконецъ, волненіе его дошло до такой степени, что онъ замѣтилъ самъ, какъ руки и ноги трясутся у него.

Пройдя еще нѣсколько разъ по горницѣ, онъ вспомнилъ, что окно уже выставлено и отворилъ его; подышавъ чистымъ воздухомъ, онъ снова тяжело опустился въ кресло.

— Фу, Господи! воскликнулъ онъ и закрылъ лицо руками. — Вотъ до чего доводитъ треклятая деньга! Ахъ батюшка, родитель! Кабы ты мнѣ изъ всѣхъ вотчинъ второй твоей женки оставилъ хоть бы одну, не было бы этого. Не осрамилъ бы я твое честное имя! Да и самъ-то я, управительствуя у мачихи, зѣвалъ, думалъ видно, что она безсмертная. Теперь что будетъ? Чѣмъ пахнетъ? Ловко подведено, а все-жъ таки можно лапу въ западнѣ оставить. Лапу? И весь останешься, коли Гудовичъ хватился, бросился самъ къ Позье, да Лейбу тамъ накроетъ! О, Господи! Пудовую свѣчу поставлю завтра, если все обойдется! И Тюфякинъ, не отнимая рукъ отъ лица и головы, просидѣлъ въ креслѣ неподвижно болѣе часа.

Въ то же время Лейба, въ одеждѣ преображенскаго офицера, шелъ по направленію къ Полицейскому мосту. Сначала онъ шелъ медленно, нѣсколько разъ останавливался и тяжело вздыхалъ, какъ если бы пробѣжалъ бѣгомъ нѣсколько верстъ. Одинъ разъ онъ остановился и, простоявъ нѣсколько мгновеній молча, ужь будто поворачивалъ назадъ, но махнулъ рукой, будто взбѣсился самъ на себя, и быстрыми шагами направился далѣе.

«Я въ сторонѣ, думалъ онъ. Меня князь посылаетъ за своей вещью. Я ничего не знаю… A мундиръ? Да. Зачѣмъ мундиръ надѣлъ, коли простое порученіе справляешь?»

Черезъ четверть часа Лейба позвонилъ у маленькаго подъѣзда съ маленькой вывѣской надъ дверями.

Когда мальчишка подмастерье отворилъ дверь, то переодѣтый преображенскій офицеръ спокойно, увѣренно и даже бойко вошелъ въ переднюю и велѣлъ доложить господину Позье, что одинъ офицеръ явился къ нему по одному ему извѣстному дѣлу.

— Вотъ это объяснитъ вамъ все! сказалъ Лейба, подавая карту, когда Позье вышелъ къ нему.

— А? Конечно, конечно…

Старикъ-женевецъ тотчасъ же попросилъ незнакомца войти. Онъ взялъ карту съ рисункомъ букета и оглядѣлъ офицера съ ногъ до головы.

— Готово-съ. Второй день ожидаю.

— Я немного запоздалъ, заговорилъ Лейба, — но не виновенъ въ этомъ. Вельможа, меня присылающій, хотѣлъ было отложить до завтрашняго утра, а потомъ раздумалъ и послалъ чуть не ночью.

— Все равно, букетъ давно готовъ!

Позье вышелъ въ другую комнату, свою мастерскую, унося карту съ рисункомъ. Черезъ нѣсколько времени онъ явился, неся большой футляръ, отдѣланный малиновымъ бархатомъ. При свѣтѣ канделябра о шести свѣчахъ, который вынесъ за нимъ мальчишка-ученикъ, Позье поставилъ футляръ на столъ… и раскрылъ его.

Казалось, что помимо внесеннаго канделябра зажгли еще два или три. Яркій свѣтъ разлился лучами по всей комнатѣ изъ того, что оказалось въ футлярѣ. Это былъ великолѣпный брилліантовый букетъ, замѣчательно тонкой работы и съ очень крупными каменьями.

Лейба почти задохнулся. Глаза его, устремленные на этотъ сіяющій и сверкающій букетъ, налились кровью. Если бы старикъ-женевецъ самъ не наслаждался въ эту минуту впечатлѣніемъ, которое производитъ его дѣтище и надъ которымъ онъ трудился такъ прилежно и усердно, то онъ, конечно, замѣтилъ бы, какой хищническій, грабительскій взглядъ устремилъ на брилліанты неизвѣстный посолъ неизвѣстнаго вельможи.

Прошло нѣсколько мгновеній молчанія.

— Ну что? Какова работа! каковы вамни! Вѣдь тутъ камней, право, на всѣ пять тысячъ червонцевъ. Я почти ничего не нажилъ себѣ барыша этой работой. Когда-то въ коронаціи покойной императрицы я сдѣлалъ такой же, а онъ былъ заплаченъ мнѣ восемь тысячъ. Такого теперь во всемъ Петербургѣ ни у кого нѣтъ. И, признаюсь вамъ, я не буду спать ночей, покуда не увижу и не узнаю, кого украситъ мое произведеніе. Мнѣ даже обидно, что господинъ вельможа не довѣрился мнѣ.

Лейба не слушалъ, онъ ждалъ, что Позье передастъ ему футляръ. Самъ же онъ просто боялся дотронуться до него. Ему казалось, что въ ту минуту, когда онъ самъ возьметъ футляръ со стола, раздастся надъ нимъ громовой ударъ, Позье бросится на него, а изъ-за дверей выйдутъ спрятанные солдаты и потащутъ его въ острогъ.

Наконецъ, еврей, стоявшій въ какомъ-то туманѣ, замѣтилъ, что туманъ этотъ еще болѣе усилился. Въ горницѣ стало темнѣй и онъ не сразу догадался, что стало дѣйствительно темнѣй, потому что Позье ужь завертываетъ футляръ въ бумагу, а канделябръ потушенъ и въ горницѣ снова горитъ только одна свѣча.

— Ну, вотъ-съ! проговорилъ Позье. — Поблагодарите отъ меня его свѣтлость или, можетъ быть, и высочество за заказъ. A работой они будутъ довольны. Позье — честный труженникъ, артистъ въ душѣ и постарался…. это все!

И въ помертвѣлыя руки Лейбы сунули что-то небольшое, четвероугольное. Онъ шелохнулся, судорожно стиснулъ пальцами этотъ предметъ и, едва не пошатываясь, вышелъ въ переднюю, вышелъ на улицу, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и какъ-то странно ахнулъ, точно проснулся. Онъ провелъ рукой по глазамъ, вдругъ оглянулся на домъ и, наконецъ, будто придя въ себя окончательно, бросился съ мѣста бѣжать во весь духъ. Черезъ нѣсколько шаговъ какой-то прохожій остановился и такъ удивленно поглядѣлъ на Лейбу, что заставилъ его опомниться. Онъ вспомнилъ, что онъ въ мундирѣ преображенца, стало бытъ, офицеръ, дворянинъ, и что ему бѣгать по улицѣ не приходится.

Черезъ четверть часа Лейба былъ въ квартирѣ князя, а раскрытый футляръ искрился и сіялъ на столѣ Тюфякина. Лейба, снявъ мундиръ, остался въ камзолѣ и стоялъ молча и неподвижно. Лицо его было серьезно, почти угрюмо. Князь Глѣбъ тоже какъ-то смущенно сидѣлъ у стола.

— Ну, что жъ, выговорилъ онъ, наконецъ. — Все слава Богу. А, снявши голову, по волосамъ не плачутъ. Ступай за деньгами.

Уже около полуночи, Лейба появился снова въ квартирѣ князя, отсчиталъ ему двѣ тысячи червонцевъ, принесенныхъ въ мѣшечкѣ, взялъ брилліантовый букетъ и, обернувъ въ бумагу, положилъ въ боковой карманъ.

— A футляръ-то бросьте въ Неву или сожгите въ печи, вымолвилъ онъ глухо, — да прикажите хорошенько размѣшать.

— Нѣтъ ужь самъ, душка Іудушка, возьму кочергу да размѣшаю. Съ той минуты, что букетъ былъ въ карманѣ Лейбы, а у князя на столѣ лежала куча однихъ червонцевъ, князь повеселѣлъ сразу.

«Они немѣченные, ихъ не Позье дѣлалъ», думалъ онъ, и князь радостно смѣялся сердцемъ.

— Ну, прощай, князь, выговорилъ Лейба, — не поминай лихомъ. Если доберусь я счастливо до Кенигсберга, то, пожалуй, тебѣ и спасибо скажу. Ты все-таки честно разсчитался со мной и даже далъ возможность мнѣ нажить тысячу червонцевъ. Эта старая собака такъ работаетъ, что я его букетъ вдвое дороже продамъ вездѣ, и въ Берлинѣ, и въ Вѣнѣ, и въ Парижѣ.

— Вишь, какъ распутешествовался! засмѣялся князь.

— Да. Намъ, честнымъ евреямъ, вездѣ дорога. Только въ Россію ужь не вернусь никогда. Ну, прощай, князь!

— Прощай, прощай, Іуда. Жаль мнѣ тебя. Выйдутъ эти червонцы, не буду знать, гдѣ другіе достать, весело заговорилъ князь.

Лейба вышелъ въ прихожую, надѣлъ шапку, досталъ свою шику въ углу, постоялъ мгновеніе и, наконецъ, полушутя, полуугрюмо сталъ взмахивать и водить палкой, будто гладить ею по полу, причемъ нѣсколько нагибался къ полу.