«А мы — фортель хохочущей природы...» А мы — фортель хохочущей природы, Кому дожить до зрелости — позор, Кому морщин внимательный узор Умножит стыд за прожитые годы — О, как мы жаждем чести и клинка! Нам не дано. Отъяты до рожденья Не только звуки слов, но их значенье И совершенье их — и только немота! И только боль. Да будет коротка. 1979 Киев БАЛЛАДА О СТЕНКЕ Да воздастся нам высшей мерой! Пели вместе — Поставят врозь, Однократные кавалеры Орденов — через грудь насквозь! Это быстро. Уже в прицеле Белый рот и разлом бровей. Да воздастся! И нет постели Вертикальнее и белей. Из кошмаров ночного крика Выступаешь наперерез, О, моё причисленье к лику, Не допевшему До небес! Подошли. И на кладке выжженной, Где лопатки вжимать дотла, С двух последних шагов я вижу — Отпечатаны Два крыла. 1979 Киев «Семидесятые — тоска!..» Семидесятые — тоска! Семидесятые — позора Как наглотались! И доска — последняя — Меня от сора Не оградит тех стыдных лет. Они возьмут своё — без лишку! Кому подсунут партбилет, Кому — прописку и сберкнижку, Кому — психушку, а кому — Любовь, рождённую в неволе. Некормленый в твоём дому Младенец, выброшенный в поле, Утихнет к вечеру: Ни плач, Ни хрип... Всё тихо. Это годы Семидесятые — палач! Семидесятые — погоды Не ждущие: ни у морей (К морям нельзя), ни у ограды... Пускай бы кончиться скорей Годам, которые, как гады, Как змии, мудры — в каждый дом, И между каждых двух — ненастьем! Душа, рождённая рабом! Младенец, вышиблен из яслей За не-благонаме-ренность! Бросай семидесятым — кость От кости, Оставляя плоть, В восьмидесятые (Господь, Храни!) — почти что невесом — Иди! Уже не страшный сон: Иди! Как колется трава... Иди! Закопанного рва Не зацепи босой ступнёй: А ну как встанет? Простынёй — Накроет? Что там — впереди? Не спрашивай! Живой — иди! 1979 Киев ПИСЬМО В 21-Й ГОД
Николаю Гумилёву Оставь по эту сторону земли Посмертный суд и приговор неправый. Тебя стократ корнями оплели Жестокой родины забывчивые травы. Из той земли, которой больше нет, Которая с одной собой боролась, Из омута российских смут и бед — Я различаю твой спокойный голос. Мне время — полночь — чётко бьёт в висок. Да, конквистадор! Да, упрямый зодчий! В твоей России больше нету строк — Но есть язык свинцовых многоточий. Тебе ль не знать? Так научи меня В отчаяньи последней баррикады, Когда уже хрипят: — Огня, огня! — Понять, простить — но не принять пощады! И пусть обрядно кружится трава — Она привыкла, ей труда немного. Но, может, мне тогда придут слова, С которыми я стану перед Богом. 1979 Киев «Кого уж тут спасать проплаканным теплом...» Кого уж тут спасать проплаканным теплом, Когда звезда — полынь, Когда вода — стекло, И час печали мой, исполненный очей, — Уже со мной, в ногах, как пёс ничей, — И пальцы в шерсть. И я не прогоню. Не доползти к издохшему огню! Не воротить бегущие круги, Не целовать пергаментной руки, Которой небо свёрнуто в рулон, Чтобы уже ни оком, ни крылом — Ни-ни! Но мы Ещё, мой бедный пёс, Всего один — последнейший — допрос Продержимся! Дыханье сбережём И полыхнём последним мятежом — Непредусмотренным! За гранью топора! Ну что ж. Пошли, зверюга. Нам пора. 1979 Киев «И вот я лечу по ступеням...» И вот я лечу по ступеням Почти кувырком, как во сне. А день до безумья весенний, И двор с простынями — весенний, И сор под ногами — весенний! И нет никакого спасенья От буйного беса во мне. О, как мне немедленно нужно Туда, где всего голубей: У крана расплёскивать лужи, С карниза пугать голубей! Как быстро меняются местом — Шажок, перебежка, прыжок — Холодная гулкость подъезда И неба внезапный ожог! И пахнет котами и хмелем От сохнущих каменных плит. А я задыхаюсь апрелем И брату кричу: «Ты убит!» 1979 Киев |
