«У изменницы и отступницы...» У изменницы и отступницы, У сучка в державном глазу, У особо опасной преступницы — Ну и смеху! — режется зуб. По-цыплячьи стучится, лезет, Ничего не желая знать. Что с того, что окно в железе? Всё растёт — но на то и весна! Приговор мой ждёт утвержденья, Заседает Верховный суд... Тут бы хныкать о снисхожденьи — Но мешает крамольный зуб! Прёт наружу целое утро, И скворцом трещит голова... Непутёвая моя мудрость! Ты нашла, где качать права! Что поделать? А завтра обыск! Обнаружат, подымут вой, И за то, что не смотрят в оба, Нагоняй получит конвой... По инструкции — не положен Острый, режущий сей предмет! Как так вырос? Да быть не может! Да такого в правилах нет! Ишь, нахалка, что вытворяет! Это слыханные ль дела? Где другие — зубы теряют, Эта — новенький завела! Может, сунули в передачу? Может, это хитрый протез C телекамерой? Не иначе, Как на денежки НТС! И пойдут по столам бумаги, И начальник тюрьмы вздохнёт: — Поскорее бы сплавить в лагерь! Потерпите ещё денёк! Есть у нас на шальных поэтов Наш гуманный Верховный суд: Утвердят приговор, и поеду. Может, крылышки отрастут! 1983 тюрьма КГБ, Киев «Мне сегодня плохо. Милый, не семь же лет...» Мне сегодня плохо. Милый, не семь же лет — Полувальсом — по бедам, как по воде! Да, не нашей породе — знаю — себя жалеть, Но сегодня никто не увидит, Не вспомнит — где Улыбаюсь, держусь и в письмах шутки шучу. Мне сегодня плохо: отпустите меня Из бессмертия! Пятый угол ищу! У Владимира колокола звонят — Не по мне, и не разобрать, по ком! Я не слышу, я уже далеко. И по ком в телефон кричат и не спят ночей, И по ком окаянный взгляд — знаю, знаю чей — Плавит хор свечей и олифы лоск, Богородицу доводя до слёз: — Заступись! А куда ей, бедной, с дитём — За других? Своего не сберечь: растёт! И, беспомощная, плачет — а что ещё? — Опусти глаза, не мучь! Горячо! Ну не плачь, голубка, всё, он сейчас уйдёт, И твои ожоги сбрызнут святой водой, И твои печали залечат колокола... Ну, уж ведь легче? Это он не со зла. Он не будет больше, я напишу: не смей! Мне совсем не плохо! И — рожицу на письме. 1983 ЖХ-385/3-4, Мордовия «По хлебам России бродил довоенный ветер...» По хлебам России бродил довоенный ветер, А смешной гимназист, влюблённый во всё на свете, Изводивший свечи над картами Магеллана, Подрастал тем временем. Всё по плану Шло, не так ли, Господи? Под холодным небом Бредил всеми землями, путая быль и небыль. — Апельсинные рощи Сорренто, — шептал и слушал, Как чужие слова застилают печалью душу. — Варвары спустились в долину, — Он твердил по латыни, И рвалось, как из плена, сердце к этой долине. А когда уездный город Изюм занесло снегами, Он читал, как рабыни, давя виноград ногами, Танцевали над чаном под хохот медных браслетов, И от этого сохло горло, как прошлым летом. Со стены улыбался прадед в литых лосинах, Бесконечно юный, но потускневший сильно. Застеклённый декабрь стоял, как часы в столовой, И смотрел, и ждал, не говоря ни слова. А потом весна-замарашка в мокрых чулках — Тормошила, смеясь, и впадинку у виска Целовала — и мальчик немел от её насмешек. Все уроки — кубарем! Все законы — смешаны! Он сбегал посмотреть ледоход, и ветер апреля Выдувал облака соломинкой. Марк Аврелий Ждал с античным терпеньем, открыт на той же странице. Продавали мочёные яблоки. Стыли птицы В синеглазой бездне, выше колоколов! И для этой печали уже не хватало слов. И рука отчизны касалась его волос... Он как раз дорос до присяги, когда началось. Он погиб, как мечтал, в бою, защищая знамя. Нам бы знать — за что нас так, Боже? А мы не знаем. 1983 ЖХ-385/3-4, Мордовия Вне лимита «Есть у нашей совести два оттенка...» Есть у нашей совести два оттенка, Два молчания, две стороны застенка. Сколько лет старались забыть! Однако В алфавите два молчаливых знака: Мягкий — круглый, родственный и лояльный, И старинный твёрдый, ныне опальный. Сколько раз его, гордого, запрещали, Из машинок выламывали клещами, Заменяли апострофом, и у слов Обрубали концы, чтоб ни-ни! Крылом, Лебедь стриженный, не зачерпнёшь утра, Не почувствуешь осенью, что пора, В холода высот не рванёшь из жил — Захлебнёшься сном, не узнав, что жил. И споют тебе колыбельный гимн Медным горлышком, чтоб на страх другим! Самиздатский томик — в архивный тлен — Крысьей лапкой на склизком листать столе, Мягкой пылью — тише! — стелить шажок, И — шнурок на вдох: помолчи, дружок! Помолчи — проси Не губить — простить, Помолчи — скажи Слово — и спаси Сам себя! Во лжи — Хочешь? — Воскреси Униженьем — жизнь! Ну?! И — хруст в кости. Но старинной твёрдости взгляд — ответ, Голубых кровей отражённый свет, Гул молчания — княжьего — палачу — Ни полслова! С телеги — толпе — молчу! Как суду — ни бровью, так им — ни стон, Ни холопский — в четыре конца — поклон! Привыкать ли: с закинутой головой К эшафоту — под радостный зверий вой, Чёткой поступью — медленно — по плевкам, Да по грязной соломе, да по векам; Не оправдываясь — не пристанет ложь! Той же смертной дорогой и ты пройдёшь. И российской совестью — в прорву лет — Двухголосье молчания грянет вслед. 1983 ЖХ-385/3-4, Мордовия |
