«Под чёрным зонтиком апреля...» Под чёрным зонтиком апреля Промокнуть к вечеру успев, В гусиной коже, онемев — Вернуться в дом, чтоб отогрели, И отругали за разбой, И, в бабушкин платок укутав, Сказали: — Впрочем, Бог с тобой. Какие могут быть простуды У этих лайдаков? Апрель! Пей молоко и марш в постель. Но «марш» лукаво затянуть, И под шумок забраться в кресла, И в королевском праве детства — Над томом Пушкина заснуть. 1982 Киев «Когда мне исполнилось семь...» Когда мне исполнилось семь — не котёнка в мешке, Не стрелы и лук, не матроску, не страшную книжку — Мне дали в подарок напёрсток по детской руке: Блестящую штучку, оправу на палец-худышку. И мне бы учиться шитью, постигая дела Лукавых узоров, опущенных взоров и кружев... Но я упирала иголку об угол стола: Мой славный напёрсток мне был не для этого нужен. Я в нём подавала напиться усталым коням, И мой генерал отличался блистательной каской, И хитрая ведьма брала по ночам у меня Всё тот же напёрсток — летать в отдалённые сказки. Тот год был печален, и новый, и новый пришёл. Пора бы умнеть. Но опять и опять полнолунье! И я, непутёвая, тычусь иголкой об стол. А воины бьются, и лошади пьют, и летают колдуньи. 1982 Киев «О, вы знаете слово?..» О, вы знаете слово? Да вы не поляк ли, мой милый? Королеве положено длинное платье, Да старушечий глаз — Присмотреть, чтоб достойно грешила, Чьи-то перья в пыли — да любовь — Да на чётках распятье. А у нас холода да беда — Не сезон для элегий. И на наш эшафот не прольётся холопская жалость. Королевское «нет» нам осталось — Из всех привилегий. О, не спорьте, мой милый. Уж вам ли не знать, что осталось. 1982 Киев «Где я видела мокрую ветку на стёртых камнях...» Где я видела мокрую ветку на стёртых камнях, И торговку черешнями в шляпке немыслимых роз, И кофейню с железным ангелом на дверях — Где я видела? Безнадёжный вопрос. Я не помню даты, врезанной во фронтон, Я не слышу города, что грустит по моим шагам. Мне пора идти, Оставляя всё на потом — На бессонницу через сотню лет — Плач по тем берегам, Что когда-то стыли вечером; сохла соль, А волна целовала руку и умерла. Все дорожки к месяцу отливали в смоль, А одна уводила вверх, и была бела. А вослед звенели окнами допоздна, Но уже голоса кузнечиков и детей Становились меньше, И капала тишина. Только плакал старый трамвайчик между путей. 1982 Киев «Мы словесно непереводимы...»
Мы словесно непереводимы. Что стихи? Это запах дыма — Не тому, кто курит, а рядом. Аромат, переставший быть ядом, Синь-трава, невесомое дело! А когда потянет горелым — Так положено. Все это знают. Неизодранное знамя Существует до первого боя. Выше! Вот уже — в клочья! С тобою — Бог, А кто за тобой — невредимы, Только волосы пахнут дымом. А другой судьбы просто нету. На роду российским поэтам — Быть простреленными, как знамёнам. А потом уже — поимённо. 1982 Киев «В идиотской курточке...» В идиотской курточке — Бывшем детском пальто, С головою, полной рифмованной ерунды, Я была в Одессе счастлива, как никто — Без полцарства, лошади и узды! Я была в Одессе — кузнечиком на руке: Ни присяг, ни слёз, и не мерять пудами соль! Улетай, возвращайся — Снимут любую боль Пыльный донник, синь да мидии в котелке. Мои улицы мною стёрты до дыр, Мои лестницы слизаны бегом во весь опор, Мои скалы блещут спинами из воды И снесёт с Соборной площади мой собор. А когда я устану, Но встанет собор, как был — Я возьму билет обратно в один конец: В переулки, в тёплый вечер, в память и пыль! И моя цыганка мне продаст леденец. 1982 Киев «Не лгут зеркала...» Не лгут зеркала, Да пока им и незачем врать. И самый внимательный глаз не заметит старенья. Ну что же — печаль... Но какая осанка и стать! Ну что ж — одиночество... Да, но ещё не смиренье! Мудрее замужних — В дождях и бездонном труде, В речах и одежде — Изящней бессмысленно-юных, Но так бесконечно добры в настоящей беде, Но так напряжённо — до боли — натянуты струны Светлейшей души — Ну, возможно ли не полюбить! Вам, ясновельможная, сердце моё — без остатка! Смущённая нежность, Последней гордыни остатки, И страх вечерами: а ну как решит, что не быть? 1982 Киев |
