«О ветер дороги, весёлый и волчий!..» О ветер дороги, весёлый и волчий! Сквозняк по хребту от знакомого зова. Но жаркою властью сокрытого слова Крещу уходящего снова и снова: — С тобой ничего не случится плохого. Вдогонку. Вослед. Обязательно молча. Меня провожали, и я провожаю: — Счастливой дороги. — Ну, сядем. Пора. А маятник косит свои урожаи. Мы наспех молчим, а потом уж рубаха Становится мёртвой и твёрдой от страха — Не сразу. Не ночью. В четыре утра. Но страхи оставшихся — морок и ложь. Терпи, не скажи, проскрипи до рассвета. Не смей нарушать молчаливое вето, И ангелов лишней мольбой не тревожь. А если под горло — беззвучно шепчи Про крылья, и щит, и про ужас в ночи. Он стольких сберёг, этот старый псалом: Про ужас в ночи И про стрелы, что днём. ВЕТЕР В ГОРОДЕ Меж рассветом и восходом, Меж полётом и походом — В акварельный Шершавый час — Ветки робко копошатся, Флюгера дохнуть боятся: Кто там смотрит На нас? Кто там землю развернул — Городом под кромку света? Гаснут звёзды и планеты, Кто там смотрит — На одну? День был жаден — что ж, мы жили: Прачки пели, швейки шили, Лошадей гнали Кучера. Свечерело — вина пили, Дамы вдумчиво грешили: Вполприщура Веера. Кто заснул, кто не заснул — Фонари потели светом, Фитили шептались с ветром: — Месяц, месяц... — На блесну. А потом наступил Четвёртый час — Самый страшный, Знающий всё о нас. И младенцы плакали, Матери их кормили. И тюремщики плакали: Их ни за что корили. И часы на башнях Захлебнулись на третьем «бом»: Поделом умирающим И рождающим — поделом. Отошла ночная стража, Отмолили спящих граждан В отдалённом Монастыре. Спят убийцы и старушки, Спят усталые игрушки, Спят гравюры Доре. Вот и птичий час плеснул Вхолостую по карнизам. Чей-то голос: — Эй вы, снизу! Только город мой уснул. Неповинный в рыжих крышах, Драных кошках, гриппах, грыжах, Грешный в том — не помню в чём, В кружевах седьмого пота, В башнях дедовской работы, Искушённый, Что почём. Застеклённый от тревог, Пиво пивший, брашна евший, Трижды начисто сгоревший — Он себя не превозмог. Вот и спит, А уже пора. Транспаранты и прапора — В тряпки выхлестаны, И фитили Просят гибели: утоли! Кто там смотрит: Стоит ли утру быть? Литься ль облаку, Чтобы птицам пить? Пусто глазу в кровлях — Сто снов окрест, И никто не крестится На уцелевший крест. Только мокрой мостовою, Только кровлей листовою — Ангел ветра Да ангел зари. Да в засаленной одёжке Наш фонарщик тушит плошки И последние Фонари. «Открываю старую книгу...»
Открываю старую книгу И читаю никому не нужные вещи. Никому, кроме, может быть, ненормальных, У кого болит то, чего нет, Справедливо называемых психами. Это в нашем веке было такое ругательство. В очередях. Открываю, а они уже теснятся: Все невидимые глазу тени, Что ведут бессонницу в поводу. А бессонница Хочет пить. Эти знают, эти напоят. Завлекут, затанцуют, заморочат. Чур вас, чур, конокрады! У меня артерии — сонные. Не по адресу, господа. Вот чайник: электрический, сам выключается. Вот столик: кофейный, и для журналов. Радиатор исходит теплом. Закройте книгу, сквозняк С этого разворота, где волосок завитком — Неизвестно чьим. Может, просто читала и обронила — Какая-то она, Семьдесят лет назад. Или боялась обыска, проверяла. Знаменитая проверка на волосок: Если выпал, заложенный — Значит, книги трясли. Кто же она была, С завитком, ещё не седым? Я знаю, была одна: За её спиной переглядывались, Но царственно, смехотворно, неукоснительно — Она проверяла на волосок Всё своё состояние в странных буквах нашего века: Ежедневно, Как чистить зубы. А потом шла стоять в свою очередь. Впрочем, волосы её не вились. Стало быть, это другая Обронила Случайно. |
