На полу горит толстая черная свеча.

Похоже, их притащили в старый чумной барак. В то место, где люди погибали сотнями.

Эрманно неподвижен. Мертв ли он? Уснул? Провалился в забытье?

Лицо еврея все в крови, а левый глаз заплыл так сильно, что вряд ли когда-то еще послужит хозяину.

Танина сидит неподвижно, словно окаменелая. Ее лицо испачкано грязью, видны дорожки от слез, но видимого ущерба девушке не причинили.

Ноги у Томмазо болят, особенно правое колено. Руки связаны за спиной — точно как у жида и его подруги. Правую руку пронзает боль, и Томмазо пробует пошевелить пальцами: большой и указательный сломаны. Дышать трудно — похоже, нос перебит. Проведя языком по деснам, Томмазо недосчитывается одного нижнего зуба. Рот опух. А в память об ударе в голову в черепе пульсирует тупая боль.

Заметив, что Томмазо очнулся, Танина спрашивает:

— Томмазо, вы живы?

Девушка явно дожидается от него проявления храбрости.

— Жив, — отвечает Томмазо. — А вы как?

— Я цела, — кивнув, говорит Танина. — Только Эрманно постоянно теряет сознание. Мне страшно за него.

Она морщится, пытаясь удержать слезы.

Пламя свечи на полу чуть не гаснет. Кто-то вошел через дверь слева.

Вошедшего Томмазо не знает, зато этот человек хорошо знаком Танине.

Лауро Гатуссо. Правда, на нем сейчас не модные панталоны, не льняная рубашка и не вышитый узором камзол. Гатуссо одет в длинную черную мантию с капюшоном, сатанинский наряд, известный как альба.

— Танина! Вижу, ты удивлена! — Работодатель девушки раскрывает объятия, как когда-то, когда Танина была еще маленькой девочкой. — Сегодня для тебя взаправду день откровений!

Гатуссо поворачивается к Томмазо.

— И для тебя, брат. — Подойдя, он пристально оглядывает бывшего монаха. — У тебя серьезные порезы. Если бы тебе суждено было жить, мы занялись бы ими.

Гатуссо говорит еще что-то, но Томмазо его не слышит. Его разум чересчур занят, сводя воедино куски головоломки. Выходит, Танина и Эрманно действительно невиновны. Однако отсутствие Эфрана говорит о многом. Значит, он проник в обитель и устроил пожар, а затем украл артефакт и продал его Гатуссо?

Снаружи раздаются громкие голоса.

Входит Лидия.

На плечах у нее та же черная мантия, а на лице — выражение триумфатора. Девушка подходит к Танине. За ней еще двое в капюшонах волокут нечто по полу.

Это мертвое тело Эфрана.

Бросив труп, двое уходят.

Логика Томмазо трещит по швам.

Эфран невиновен? Или жида прикончили сразу, как он сыграл свою роль?

Лидия гладит Танину по щеке и говорит:

— Дражайшая моя Танина, не утруждай свой ум. Твоя бесполезная жизнь помощницы в лавке наконец обрела смысл.

Лидия поворачивается к Гатуссо и, положив руку на плечо Томмазо, продолжает:

— Брат, познакомьтесь со своей сестрой Таниной. Вы оба дети воистину коварной суки, но также вы плоть и кровь одного из самых почитаемых наших первосвященников.

Тюрьма Сан-Квентин, Калифорния

Осталось три дня.

Семьдесят два часа.

Четыре тысячи триста двадцать минут.

Больше четверти миллиона секунд, каждую из которых считаешь, когда тебе подписан смертный приговор.

Ларса Бэйла переводят из камеры, в которой он как дома прожил четверть собственной жизни. Без лишних церемоний вталкивают в крохотную камеру при блоке смертников, от которой рукой подать до места казни.

По бывшей камере Бэйл скучать не будет. Он даже не возражает, что ему запретили писать картины.

Его работа закончена.

Настало время для дел куда более крупных.

Все картины Бэйла по его же просьбе передали в благотворительный фонд при тюрьме. Полотна продадут, и деньги отправятся на оплату апелляций других смертников. Бэйл даже составил каталог и передал его копии начальнику тюрьмы и в прессу — побоялся, что охранники украдут холсты и загонят коллекционерам.

Бэйл осматривает свой новый — хоть и временный — дом, проводит инвентаризацию.

Койка — привинчена к полу.

Матрас — в пятнах.

Подушка — новая.

Одеяло — грубое.

Телевизор — с маленькой диагональю.

Штаны — серые.

Исподнее — ношеное и тоже серое.

Носки — черные, линялые.

Футболки — белые.

Тапочки — удобные.

Дальше идут прочие вещи…

Охранник — всегда один и тот же тип, кислая харя. По ту сторону решетки он, как немигающая сова, постоянно смотрит в камеру. Двадцать четыре часа, семь дней в неделю он несет свою вахту, смотрит, но ни хрена не видит. Если б только он знал, что творится в голове у Бэйла, сей же момент надавил бы на тревожную кнопку.

Осталось три дня.

Довольный, Бэйл садится на жесткую койку и улыбается сам себе.

Остров Лазаретто, Венеция

1778 год

Ни Танина, ни Томмазо не понимают ничего из того, что сказал им Гатуссо.

— Позвольте объяснить, — говорит он, совершенно не обращая внимания на труп Эфрана посреди комнаты. — Ваш отец и его отец служили верховными жрецами нашего братства дьяволопоклонников. Вашему батюшке доверили хранить одну из атмантских табличек. — Голос Гатуссо приобретает нотки задумчивости. — Судьба сложилась так, что умер один из наших братьев и вашему отцу выпала доля хранить одновременно две таблички. Подобное непривычно и нежелательно. — Гатуссо подходит к Танине и берет ее за подбородок левой рукой. — Тут на сцену выходит ваша мать. Женщины по природе своей существа любознательные, вот и она как-то раз во время уборки обнаружила в спальне таблички. Ей захотелось побольше узнать о них, и она стала подслушивать разговоры супруга, постепенно составив для себя полную картину происходящего. — Отпустив Танину, Гатуссо переходит к Томмазо. — И вот обманутая женщина видит шанс бежать из брака, в котором, скорее всего, была несчастлива. Прихватив бесполезных чад и наши священные таблички, она вскорости исчезает.

Томмазо не может отвести взгляд от Танины. Что у них общего? Чем похожи брат и сестра? Глазами? Кажется, у обоих глаза матери.

Гатуссо резко шлепает Томмазо по тонзуре.

— Расскажи-ка сестре о том, что стало с тобой.

Вздрогнув, Томмазо говорит:

— Мать… Наша мать отдала меня монахам на острове Сан-Джорджио. Еще она оставила при мне табличку, ту самую, и письмо.

Дальше слова не идут. В памяти возникают строки из письма, в которых мама просила не искать сестру.

Гатуссо вновь бьет Томмазо.

— Продолжай!

— Мать писала, что у меня есть сестра — старшая — и что при ней тоже осталась табличка. — Томмазо пристыженно опускает голову. — И запретила искать их, предупредив, что таблички должны оставаться порознь.

Страх на лице Танины лишь забавляет Гатуссо.

— Бедное дитя, — говорит он, — ты все никак не сообразишь, в чем дело? Ты ни разу не видела ни письма, ни таблички? Зато их видел я. Двадцать лет назад ко мне на порог явилась монашка и продала серебряную табличку. Как по-иудински, не правда ли! Должно быть, к ним в монастырь пришла куртизанка в маске и оставила табличку вместе с девочкой и энным количеством монет. — Гатуссо наклоняется и бережно гладит Танину по подбородку. — Девочка — это ты, голубка моя. К несчастью, твоя мама выбрала не ту обитель, потому что монашка, пришедшая ко мне, сама оказалась на сносях и продала табличку, ища средств на новую жизнь.

Гатуссо отходит от Танины, довольный тем, как завершается история.

— Монашка поступила верно. Я заплатил ей прилично — очень даже прилично, — а еще согласился принять на попечение ребенка. Теперь главный вопрос: почему, ну почему я взял тебя?

Веселым взглядом он смотрит на Лидию, и та отвечает:

— Потому, гений Гатуссо, что ты прочел письмо. Узнал, что мамочка оставила в мужском монастыре второго ребенка вместе со второй табличкой. Со временем брат принялся бы искать сестру, обязательно. — Лидия смотрит на Томмазо. — О, как позабавила меня твоя история! Так трогательно было мне довериться.