Обед, состоявший из супа, свежей рыбы и баранины, поднял настроение, а богатые красное и белое вино притупили пульсирующую в мозгу жилку страха.

Наконец прибывает экипаж и быстро отвозит всех к причалу у Академии. Недавно достроенное здание стоит, мягко освещенное факелами, и между элементами его декора пляшут смутные тени.

Улицы запружены куртизанками, которые, словно хищницы, поджидают клиентов — гуляк в масках. Эфран потирает озябшие руки и дует на них.

— Боже мой, как холодно. Скорей бы весна.

Эрманно хлопает его по плечу и замечает:

— Надеюсь, мы все доживем до нее.

Лидия тем временем ушла далеко вперед по понтонному мосту и остановилась у лодки, пришвартованной у рядов гондол.

Томмазо старается держаться ближе к Танине. Он все еще не доверяет юношам-евреям и думает, не сбежать ли тихонько? Сесть в свою лодку, уплыть подальше и начать новую жизнь?

К Танине подходит Эрманно. Взяв подругу за руку, он говорит:

— Я думал, Лидия укроет нас у себя в доме. Разве она не сказала, что люди инквизитора не посмеют ступить на ее порог?

— Какой ты глупый! — раздраженно отвечает Танина. — Лидия и так сильно рискует, помогая нам. И речи быть не может, чтобы она укрыла нас у себя. — Танина наклоняется ближе к Эрманно и говорит так, чтобы Томмазо не слышал: — Это все твоя вина. Не надо было так увлеченно заниматься проклятой табличкой. Платить приходится всем нам.

Эрманно уже думал отчитать Танину, но решил: не стоит, возражения только усугубят проблему.

Наконец они подходят к лодке, и Лидия протягивает Танине руку:

— Спускайся осторожно. Тут надо широко шагнуть.

На носу и на корме Томмазо замечает двух гребцов. И без них обошлись бы, но, похоже, к такой роскоши привыкли богатые дамы навроде Лидии. Гребцы, видно, поддерживают дух карнавала: они в плащах и полных масках. Хорошо им, ветер-то вон как кусает.

Лодка выходит в темные воды лагуны, а ее пассажиры хранят молчание. Танина жмется к Эрманно, чтобы согреться. Лидия, совершенно никого не стесняясь, прижимается к Эфрану. Жизнь для нее — игра, состоящая из череды удовольствий и новых знакомств.

Может, точно так вела себя и мать Томмазо? Бывший монах поражается собственной мысли. Должно быть, так она и жила. Незамужняя, куртизанка, искала любых удовольствий в любое время и в любой компании.

Небольшие фонарики на указательных столбах помогают Томмазо сориентироваться. Сейчас лодка плывет на восток, выходя из Гранд-канала к бурному месту слияния каналов Гвидечча и Сан-Марко; потом на юг по каналу Грация, обходя с запада остров Сан-Джорджио-Маджоре. Томмазо и горько, и сладко вспоминать монастырскую жизнь. Ощущая вину, он отводит взгляд от обители, в которой провел годы и куда ему теперь путь заказан.

Проплыв еще с милю на юг, они оказываются на том самом месте, где Томмазо повстречал незнакомца. Странного лодочника, который что-то сбрасывал в воду. И Танина, и Лидия к этому времени порядком озябли, слышно, как они стучат зубками. Юноши растирают девушкам плечи, желая хоть как-то согреть.

Луна скрывается за серыми облаками, а впереди показываются корявые черные пальцы голых древесных веток. Должно быть, недалеко уже остров. Неужели тот, с которого явился загадочный лодочник? Гондола тем временем направляется прямиком к неровному берегу, о котором в Венеции говорить не принято.

Это Лазаретто. Чумной остров.

Штаб-квартира карабинеров

Лейтенант Франческа Тотти напала наконец на золотую жилу. Среди прочих абонентов Тома Шэмана — знакомых вроде Валентины и Вито Карвальо — находится один столь важный, что Франческа просит его оставаться на связи, пока сама вызывает на телеконференцию майора Карвальо.

Откинувшись в кресле, Вито включает громкую связь. К аппарату моментально, чуть не вплотную приближаются Валентина и Рокко.

Франческа представляет друг другу участников телеконференции:

— Майор, это Альфредо Джордано, старший библиотекарь при Святом Престоле. Отец Джордано, это майор Вито Карвальо и мои коллеги, лейтенанты Валентина Морасси и Рокко Бальдони.

Альфи нервно прокашливается.

— Здравствуйте. Полагаю, с вами надо поделиться сведениями, которые я уже передал лейтенанту Тотти. — Он еще раз прокашливается, на этот раз поспокойнее. — Я… э-э-э… знаю отца Шэмана… Простите, Тома. Трудно поверить, что он уже не священник. Так вот, я знаю Тома лет десять. Он хороший человек и мой близкий друг. Когда он рассказал о вашем деле, я сразу решил помочь.

— Как именно вы помогали Тому, отче? — спрашивает Вито.

— Он просил раскопать сведения по атмантским табличкам. Вы знаете об этом артефакте? Том уже говорил о нем?

Вито смотрит на Валентину — та удивленно мотает головой, дескать, не слышала ни о каких артефактах.

— Нет, не говорил, — отвечает Вито. — Что за таблички?

— Эти три серебряные таблички создали этруски. Если их сложить вместе, они образуют целую, невероятной ценности картину формата А4.

Валентина тут же принимается вычерчивать на листе бумаги прямоугольный символ, обнаруженный карабинерами в оскверненных церквях.

— Каждая табличка сама по себе, — продолжает Альфи, — изображает одну из трех сцен, которые якобы были ниспосланы с видениями одному юноше, этрусскому жрецу. Если таблички соединить, получится артефакт, именуемый «Врата судьбы». Со временем, правда, в католической традиции он приобрел иное название, «Врата преисподней».

Вмешивается Франческа Тотти:

— Отче, расскажите сейчас то же, что и мне, о важности табличек.

— Si, si. — Альфи понижает голос до доверительного полушепота. — На табличках показаны змеи, шестьсот шестьдесят шесть змей, образующих решетки Врат. Сами Врата охраняет некий могущественный бог, на то время не состоявший в этрусском пантеоне. Наш артефакт — его единственный портрет, а в тайных архивах Святого Престола есть информация, якобы этот самый портрет католической церковью признан первым изображением Сатаны.

В кабинете Вито никто не произносит ни слова. Каждый старается в меру фантазии вообразить, на что похож демон.

— Простите, но вы, кажется, даже не представляете всей важности того, что я говорю? — Тон Альфи становится еще более доверительным. — У помянутое изображение Сатаны предшествует любому известному изображению Христа. О католицизме тогда вообще речи не было.

— Тогда — это когда? — спрашивает Вито. — О какой эпохе речь?

— О седьмом веке до нашей эры. Если точнее, то о шестьсот шестьдесят шестом годе. Есть мнение, что атмантские таблички по сути являются свидетельством о рождении Сатаны. Появившись на свет, они ознаменовали первое смертное воплощение дьявола, и потому церковь считает три шестерки столь могущественным символом зла.

Венеция

Том и рад бы сбежать, драться, если придется, но ему вкололи столько снотворного, что он и рукой-то пошевелить не может. Кожа потеряла чувствительность. Она как бы гудит. Чувство, будто Тому вкатили пропофол или диприван.

Навидавшийся тяжелых больных, Том знает, что какое-то время на мускулы не стоит надеяться. Он сейчас слабее котенка и время от времени будет проваливаться в обморок; иссякнет воля, начнутся галлюцинации.

Ладно хоть обоняние работает. Воздух спертый и влажный. Отдает плесенью. Глаза все еще горят от перца. На них наложили повязку, но как следует не промыли, и спрей глубоко въелся в поры.

Тут его кто-то пинает. Или просто задели койку, на которой Том лежит?

Слышны голоса. Значит, скоро опять вколют наркотик. Слава богу. Кто бы ни похитил Тома, его все же похитили, и сон в таком положении кажется лучшим средством забыться.

Однако… В оставшиеся до укола секунды Том успевает перебрать в уме тысячи причин, по которым его усыпляют. Чтоб не сбежал. Не кричал и не дрался. Чтобы надругаться над ним. Убить. Принести в жертву.