Должно быть, и ему вырежут печень, а после пришпилят ее к алтарю в какой-нибудь знаменитой венецианской церкви.

От таких мыслей свихнуться недолго. Слава богу, сейчас уколют. Том старается принять любую возможную развязку, как малыш, решающий, какую конфетку выбрать — с нугой или карамельным кремом.

Голоса вокруг становятся неразборчивыми, и Том уже не различает, который мужской, а который женский. И уж подавно не понять, кто тут главный и что у похитителей на уме.

Накатывает чернота и уносит Тома в свои липкие глубины. Тает надежда, что это не навсегда. Что он еще нужен похитителям живым. Хотя бы на некоторое время.

Ватикан, Рим

С каждой минутой разговора Альфредо Джордано беспокоится все сильнее. Он заперся в кабинете, закрытом на ремонт, и чуть не лег на телефон грудью. Говорит шепотом.

Валентина и Рокко конспектируют его речь, пока Вито задает вопросы:

— На табличках есть какие-то особые знаки или символы, отче?

Альфи отвечает, периодически умолкая, едва заслышав какой-нибудь шум в коридоре — шаги, скрип двери или щелчок замка. Каждый раз он ждет, пока звуки затихнут, и только потом говорит дальше:

— Есть несколько интерпретаций. Кое-кто из ватиканских специалистов полагает, будто рисунки символизируют священников, испытывающих сомнения в вере и отвернувшихся от церкви. Сатанисты же видят в них падение католицизма…

Валентина и Рокко неутомимо продолжают записывать.

— Последняя табличка, крайняя справа, показывает смерть Тевкра и его супруги Тетии. У их мертвых тел лежит ребенок. Здесь опять-таки обширное поле для толкований. Смертность взрослых людей и младенцев при рождении была высока, поэтому скептики утверждают, будто картина просто констатирует факт: молодая семья проиграла в борьбе за выживание. — В коридоре снова слышится шум, и Альфи накрывает трубку ладонью. Ждет. Потом говорит: — Однако в тайных архивах я нашел документы, в которых сказано, как Сатана овладел телом насильника и тот обесчестил Тетию. Получается, ребенок на третьей табличке — сын Сатаны. — На том конце провода повисает пауза. Карабинеры пытаются осознать глубину того, что открывает им Альфи. — Теологическая точка зрения такова: дьявол осквернил ДНК человеческого рода в будущих поколениях. Католическая церковь, кстати, веками считала насильников сеятелями дьяволова семени.

Валентина яростно возражает:

— Значит, изнасилованных женщин надо клеймить как матерей Сатаны? — Гнев так и рвется наружу. — Отче, вы не представляете, как тяжело переносят женщины изнасилование. А если им еще такой чуши наговорить… Идиотизм!

— Валентина! — осаждает ее Вито. — Отче, продолжайте, пожалуйста.

— Я полностью на стороне синьоры. Просто передаю мысли некоторых богословов. Ну, вспомните: в былые времена протестантов пытали до смерти. Мы ведь августейшее собрание, — саркастическим тоном добавляет Альфи, — привыкшее судить женщин, не допуская их до святых обрядов, ложно обвинять в ведовстве и топить, дабы они сумели доказать свою невиновность.

Он ненадолго умолкает, чтобы юмор дошел до всех.

— Ну и остается первая табличка, рогатый демон, Сатана у змеиных Врат. Она самая важная из всего триптиха. Если ее поместить на свое законное место, то есть в начало, то Сатана — не Бог — становится создателем всего сущего. И мы, проходя через Врата в иную жизнь, встречаем не Господа, а дьявола. Он якобы сотворил мужчину и женщину и дал им силу потакать желаниям своим. Средняя табличка предполагает, что некоторые люди позднее уверовали в ложных богов. Отсюда и нетсвис, посаженный на кол сомнений. Третья табличка показывает гнев Сатаны. Разъяренный, он вселился в мужчину и наказал нетсвиса, изнасиловав его супругу и заронив в нее свое семя.

Вито тяжело вздыхает. Лес-то какой дремучий! Впрочем, в самый раз для впечатлительных и отморозков.

— Отче, вы знаете, где сейчас эти таблички?

— Нет, — говорит Альфи. — В разное время в хранилищах церкви укрывалась либо одна табличка, либо две, но никогда все три сразу. Согласно записям, которые я нашел — а есть, наверное, и те, которых я не нашел, — сатанистам однажды удалось объединить все три таблички, хоть и ненадолго.

— Что случится, если они вновь их соберут?

На этот раз тяжело вздыхает Альфи.

— Вы, наверное, и сами нередко задаетесь вопросом: если Бог есть, то как Он допускает беды вроде землетрясений, потопов и оползней? И знаете, что говорят мировые лидеры о террористах — им, дескать, достаточно удачи всего один раз, чтобы взорвать невинных людей, тогда как нам удача требуется каждый день. Ну так вот, есть богословы, которые верят: если соединить все три таблички, они создадут окно возможности для зла. Собранный артефакт открывает некое пространство во времени, когда Бог бессилен и любые злодеяния возможны.

Прежде чем задать следующий вопрос, Вито долго собирается с мыслями.

— Отче, мы нашли символ, нарисованный кровью на двух алтарях в Венеции.

— Овал, разделенный натрое?

— Точно.

— Прямоугольник — символ табличек, знак заговорщиков-сатанистов. Их культ зародился на севере Италии во времена Тевкра и Тетии. Задолго до того, как появились первые поселения на болотах, где сейчас стоит Венеция.

Вито, Валентина и Рокко понимающе переглядываются.

— Под прямоугольником была цифра, — продолжает Вито. — Какое она несет значение?

— Шестерка. Я прав?

— Абсолютно.

Внезапно дверь в кабинет, где засел Альфи, с треском распахивается, и в помещение врываются ватиканские стражи.

— Шесть дней! — успевает выкрикнуть Альфи, прежде чем у него отнимают телефон. — У вас шесть дней, а после принесут главную жертву, откроются Врата, и на волю вырвется неудержимое зло.

Остров Лазаретто, Венеция

1778 год

Темная аура, словно невидимое ядовитое облако, окутывает остров в ночи.

Лазаретто — самый большой венецианский погост, последнее пристанище зачумленных.

Примерно полтора века назад чума опустошила город, выкосив практически треть населения; умерло пятьдесят тысяч человек. Властям пришлось освобождать из тюрем заключенных, чтобы те переправляли погибших — и погибающих — в лазарет, на первый в Италии карантинный остров. Прежде он назывался Санта-Мария-ди-Назарет, однако святейшее имя забывалось по мере того, как росли горы трупов. В больнице как могли лечили неизлечимых, но оставалось только разделять умерших и умирающих.

С тех пор остров стал необитаем.

По крайней мере, все так думают.

Ступая на его берег, Томмазо чувствует, что слабеет духом. Слишком хорошо помнит он истории братьев о том, как копались могилы, как скидывали в них гниющие трупы, от которых отказались погосты Венеции. Томмазо знает: он идет тропой, по которой прежде везли на тележках тела, трупы мужчин, женщин и детей.

Один гребец идет первым, второй — замыкает цепочку. У обоих в руках фонари. И направляется компания, похоже, к густой роще деревьев.

Ночной воздух быстро становится ледяным. Почва твердеет и покрывается изморозью, начинает скользить под ногами. Впереди кто-то падает, и фонари гаснут. Раздается женский крик. Кажется, это Лидия.

В висок Томмазо ударяется нечто твердое. Ветка? Но нет же, второй удар приходится на затылок.

Томмазо падает и успевает закрыться рукой. Боль вспыхивает в правом плече. Затем в боках и бедрах. Дубинками его колошматят по всему телу. Внезапно в живот упирается чье-то колено.

Человек оседлал Томмазо и не слезает с него.

Слышен запах дыхания. Чеснок. Спирт. И неизвестный парфюм.

В лицо бьет кулак, и рот наполняется кровью. Сплюнув осколки зубов, Томмазо кашляет, пытается дышать.

Его хватают за руки и за ноги. Голова кружится. Свет в глазах меркнет. По лицу проскребло что-то жесткое. Веревка.