— Его лодка взорвалась. Мы нашли следы пластиковой взрывчатки, прикрепленной к двигателю. Вы знаете, что Антонио работал на вас?

— Нет, — удивляется Марио. — А кем?

— Охранником. Он как раз ехал сюда, чтобы заступить на смену, когда его убили.

Анчелотти подается вперед в своем кресле.

— Мой наниматель понятия не имеет, кто его охранники. Безопасность острова обеспечивает сторонняя фирма, работу которой, в свою очередь, обеспечиваю я. У Марио есть дела поважнее, чем наем работников.

Вито улыбается.

— Не сомневаюсь. — Переводит взгляд на миллиардера. — А зачем, собственно, вам охрана? Опасаетесь за жизнь? Или за членов коммуны?

— И то и то. У меня есть веские основания бояться похищения. — Марио прикасается к уху. — Не хотелось бы, чтобы части моего тела по очереди присылали Дино, а он бы выплачивал потом несколько миллионов долларов в обмен на то, что от меня останется. И я считаю своим долгом оградить от той же беды моих гостей.

— Понимаю, — говорит майор, собираясь на выход. — Благодарю за рассказ и за кофе. — Обращается к адвокату: — Прямо сейчас я бы хотел переговорить с шефом охраны, если это возможно.

Анчелотти кивает, а хозяин и карабинер пожимают друг другу руки.

В коридоре, по пути к выходу, они застают Тома Шэмана с Мерой Тэль. Татуированная девушка останавливает хозяина дома и адвоката.

— Дино, это Том Шэман. Тот самый секси-отче, о котором писали в газетах.

На лицах Марио и Дино заметно смущение.

— Мистер Шэман, — добавляет Мера, — пришел с карабинерами. Однако он не с ними, если понимаете, о чем я.

Вито спешит вмешаться:

— Это гражданский, который помогает нам в расследовании. Он эксперт в некотором роде.

— Эксперт по сексу, — мелодичным голосом добавляет Мера и взглядом начинает пожирать Тома. — По крайней мере, так говорит пресса. — Она подмигивает.

Анчелотти, выпятив грудь, вставляет свое:

— Майор, ваш ордер не предусматривает присутствие здесь синьора Шэмана. Так что либо он уходит, либо ордер теряет силу и уходите все вы.

Вито смотрит на Тома и виноватым тоном просит:

— Простите, вам придется уйти. Ступайте к лодке, удобства команда обеспечит. Или же попросите отвезти вас на материк.

— А я, — широко улыбаясь, обращается сразу ко всем Тэль, — с радостью провожу мистера Шэмана.

Том ни капли не разочарован, что пришлось уйти. По дороге к причалу он задает болтливому личному секретарю Марио один вопрос:

— У вас татуировка в виде слезы под левым глазом. — Он показывает на себе, где именно. — Откуда она?

— В Вегасе наколола.

— Зачем?

Тэль постукивает себя по кончику носа.

— Знаете старую поговорку: что случилось в Вегасе, то в Вегасе и остается.

— Признания облегчают душу.

Тэль смеется.

— Только в пятницу тринадцатого салонная болтовня дает повод для праздника.

— Праздник в недобрый день? — хмурится Том.

— Мир тату совершенно противоположен привычному.

Глянув девушке через плечо, Том замечает на вершине холма женскую фигуру. Женщина движется медленно, знакомой походкой.

Сердце екает. В биении появляется непривычная нотка.

Тина! Точно же, это Тина. Том срывается и бегом мчится к ней. Тина с каким-то парнем. Вот они проходят за дверь, которая ведет не то в кухню, не то в подвал.

Том подбегает, но поздно — дверь уже заперта.

— Тина! — стучится Том. — Тина, это Том!

Нет ответа.

Оттенив с обеих сторон солнечный свет руками, он вглядывается в окно.

Пусто.

А Мера Тэль смотрит на Тома широко раскрытыми глазами, одновременно говоря с кем-то по рации.

Так что же, ему все привиделось? Собственный разум вздумал шутить? Или Том правда заметил Тину?

Остров Сан-Джорджио, Венеция

1777 год

Рассвет, словно румянец на щеках девы, окрашивает стены церкви авторства Палладио. [38]Пройдет всего несколько часов, солнце поднимется над островом Сан-Джорджио, и величественный колонный фасад засверкает, приковывая к себе взгляды пешеходов с пьяццетты. Но пока церковь виднеется лишь смутным силуэтом в блеске нарождающегося утра.

Томмазо садится в лодку. В другой день юный монах отправился бы на ней по тихим утренним водам, гребя во всю силу. Однако сегодня Томмазо даже не думает выходить в канал.

Уединившись в лодочном сарае, он разглядывает серебряную табличку.

Для чего она понадобилась матери? Зачем хранить ее? И почему так волновалась мать, кому табличка достанется?

Обдумав все «почему», Томмазо принимается за карандашный эскиз таблички — выполняет его на листе бумаги, прихваченном в обители. В длину табличка умещается между запястьем и кончиком среднего пальца. В ширину она не более четырех пальцев. Обратная сторона отполирована и несет на себе письмена на неизвестном языке. Томмазо знает латынь, иврит и немного египетский, однако надписей понять не может. Они то ли греческие, то ли еще какие… Спросить бы совет у аббата, но что-то останавливает.

Монах взвешивает табличку в руках. Тяжелая. И несомненно, очень дорогая. Потому-то мать и берегла ее. Фамильное серебро? Хранить его надо всегда и везде, держать только в пределах семейного круга. И сбыть исключительно в тяжелейший день.

Гравировка на лицевой стороне прекрасна. Детализация поражает. Человек, изображенный на табличке, определенно — человек Божий. Посох с крючковатым навершием, на который насажен священник, напоминает патерицу, посох епископа. Может, человек — араб, изауриец?

Чем дольше Томмазо разглядывает изображение, тем больше священник напоминает ему жрецов, каких римляне называли гаруспиками, этруски — нетсвисами. И если жрец на табличке нетсвис, тогда понятно, почему некоторые буквы в надписи похожи на греческие, а прочие не знакомы совсем. Позади жреца — подобие врат, сплетенных из змей. Змея — символ Сатаны, и потому табличка символизирует борьбу жреца со злом, не иначе. Вот только врата показаны не полностью: змеи как будто выползают из-за края таблички. Похоже, это лишь кусочек одной цельной работы. Вспоминаются слова матери: «Твоя сестра на год тебя старше. Ее я передала под опеку монахинь, и с ней — такая же шкатулка».

Интересно, какая она, старшая сестра, где она и что с ней стало? Что с ее деревянной шкатулкой и долей материнского наследства?

Томмазо думает и о матери, пробуждая чувство, которое долго в себе хоронил. Прижимает к груди серебряную табличку и возвращается в монастырь. Между Томмазо и табличкой теперь неразрывная связь. На мгновение юноша мысленно увидел, как мать одаряет дитя первой игрушкой.

Во многих окнах горят свечи: святые братья спешат закончить дела и занятия до завтрака. А в голове у Томмазо вертится предупреждение: «Пусть вам и больно, однако будет лучше (для тебя, сестры и для всех), если ты не станешь искать сестру».

И Томмазо решает сделать то, что сделать должен был в самом начале. Он идет в кабинет к аббату. Натянутые нервы звенят, когда он стучится в тяжелую дубовую дверь.

— Да, войдите.

Щелкнув ручкой из кованого железа, Томмазо входит в кабинет.

Аббат — полный человек, ему под шестьдесят. Волосы его черны, как сажа, и ломки, а седые брови жестки и торчат. Он сидит, опустив голову, за широким столом и пишет что-то; на столе почти ничего нет, кроме тяжелого медного распятия, по бокам от которого стоят два подсвечника.

Пишет аббат, судя по всему, официальное письмо — на белой бумаге с водяным знаком в виде голубя. Послание отправится либо в церковный суд, либо в суд права, Томмазо не сомневается. В руке у аббата заточенное вручную гусиное перо, которое он макает в черные чернила. Цвет продиктован протоколом; пользоваться иным столь важной особе не приличествует.

Отложив наконец перо, настоятель монастыря спрашивает: