Урайхана и тети Шафиры дети. Они у них сверхблагополучные, хорошо устроили свою жизнь.

Старший Мурат, сам по себе шикарный мужик, у него молодая красивая жена. Защитил кандидатскую, работает стоматологом. Идущий за ним Булат парень не промах. Женат на очень интересной и умной узбечке. Он архитектор, с кем попало не водит дружбу, хоть и молод, но принимает у себя дома людей исключительно значительных и перспективных. Сестра Мурата и Булата Ажар медик и замужем за тренером и судьей по водному поло. Под стать мужу спортсмену.

Крупная, энергичная. Прекрасная хозяйка.

Папа говорит: "Курмангалиевы просто так в гости никого не зовут".

Последние годы завсегдатаями застолий в доме замначальника областной милиции стали супруги Сарсенбаевы, те, что продали маме столовый гарнитур. Из-за них Валера не хочет идти в гости к Курмангалиевым.

– Опять придут эти Сарсенбаевы и будут весь вечер хвастаться своими детьми. – Жалуется папа.

Сарсенбаевские дети поголовно кандидаты наук.

– Пусть хвастаются. – Мама надевает на левую руку золотой браслет с рубинами. – Тебе нечего стыдиться своих детей. – Она внимательно всматривается в трюмо. – Они не виноваты, что у них такая судьба…

Я всем говорю, что дети у меня особенные.

Да уж. Когда нечего сказать, то мама запросто выдаст нужду за добродетель.

…Матушка недовольна отцом. Валера не нашел лучшего времени поехать в Кисловодск, – как раз перед писательской конференцией.

Поначалу ворчала, а потом прониклась подозрением: это неспроста. В два телефонных звонка она дозналась о том, что на курорт папа поехал не один. Подозрения укрепились после того, как ей стало известно, что новая кассирша Литфонда, не проработав и недели взяла на двадцать дней отпуск без содержания.

Мама надоедала звонками бухгалтеру Литфонда. Фарида Абдрахмановна не знала, что говорить. Закладывать директора ей неудобно, но и отвечать за отца ей тоже не с руки. Мало-помалу бухгалтер раскололась:

– Не знаю, где Абеке нашел эту… Женщина одинокая, кассир исполнительный… Но…

Матушка торжествующе воздает по заслугам своей бдительности:

– Говорила же: сколько волка не корми…

Слушать одно и то же противно и я попросил ее:

– Мама, завязывай! Пусть папа немного развлечется. Ты что ревнуешь?

– Никто никого не ревнует! Фи-и! Нужно очень… Ты бы знал, какая она страшная!

– Тогда почему ты никому покоя не даешь?

– Глупый! Отец твой тратит на нее наши деньги!

– На курорте без денег нельзя. Луна-парк, лимонад, мороженое…

– Прекрати сейчас же! – закричала она.

– Ты провокаторша!

Говорят же: "Что мать вобьет – никакому отцу не вытащить".

Оставшиеся до возвращения отца две недели не прошли для меня бесследно. Валера прилетел ночью, и наутро он с улыбкой подошел ко мне, собираясь обнять. Я всего лишь увернулся и не подал ему руки.

Всего лишь. Зачем я так сделал? – ведь был я не против того, чтобы отец развеялся. Этого я до сих пор не понимаю, но папа не то, чтобы обиделся, – он срубился. Он посмотрел на меня так растерянно и подавленно, что я тут же догадался, что натворил.

Исправлять положение было поздно, извинения отец не принимал. С мамой через три дня он уже разговаривал, но меня в упор не замечал.

Через десять дней играя в преферанс, папа потерял сознание и упал со стула. Ситка и кто-то из гостей отнесли отца в кровать, вызвали скорую. Врачи измерили давление, послушали сердце и сказали:

"Гипертонический криз".

Отцы для нас, что вывеска над магазином или ателье. Для меня отец даже не вывеска. Не пойму себя. Мама определенно самодур, но она намного ближе, роднее, иногда я и сам чувствую себя мамой – ее слова, мысли, поступки, любого сорта – дурные или не очень – мне понятны и, что там говорить, милы. С отцом давно у меня все не так.

Чем дальше, тем больше я отдаляюсь от него и самое примечательное – нет желания понять, что с ним происходит.

Если бы не так, довел бы я его до гипертонического криза?

Эль Пуэбло!

Унида!

Хамаси равансида!

Та-та, та-та,

Та-та-ра-та-та!

Марал, Омир и я миновали "Кооператор" и поднимались по Панфилова к Оперному театру, Шли и во все горло отпевали прощальную Народному единству.

Марал остановился, поднял над головой гитару и закричал:

– Товарищ Альенде! Ты проиграл, потому что в руках правых оказались экономические рычаги. Но мы победим!

Навстречу спускались два мужика лет за тридцать. Один высокий с бородкой, в очках, второй – ростом поменьше, но покрепче, с сумкой в руках.

Они остановились. Марал полез объяснять, почему победил Пиночет.

Очкарик улыбался, его спутник достал из сумки скомканные трусы, расправил и надел их на голову Маралу. Наш друг и товарищ сквозь трусы не переставал голосить за Альенде.

– Ты что делаешь?! – закричал я.

– Мне так хочется. – сказал тот, что поменьше.

Вмешался длинный.

– Не обращайте внимания… Я его еле-еле из трех компаний вытащил. Драться лезет… – Он весело протянул руку. – Эдуард

Максимовский, журналист.

Его друг тоже представился.

– Анатолий Лукьянович.

– Ты не футболист? Играл за чимкентский "Металлург", за "Кайрат"?

– Угу. Откуда знаешь?

– В шестьдесят третьем тебя снесли в штрафной киевлян и Степа забил пенальти Банникову.

Лукьянович осклабился.

– Смотри, помнят меня.

Раз такое дело, надо бы по быстрому разойтись. Лукьянович не торопился уходить, как не прекращал говорить за Альенде и Пиночета

Марал. Трусы он снял, но Лукьянович вновь надевал ему их на голову.

Я отвел в сторону Омира.

– Этих надо наказать.

– Согласен. Но они нас в шесть секунд в арыке утопят.

– Сбегай к гостинице… Найди кого-нибудь из казачат… Скажешь: русаки казахов бьют.

– Уже полдвенадцатого… – Омир взглянул на часы. – Кого я найду?

– Кого-нибудь да найдешь. Заодно поищи какую-нибудь палку.

Длинный не оттаскивал футболиста от Марала. Поглядывал по сторонам и ухмылялся. Марал с трусами на шее приближался к

Лукьяновичу, тот крутил его за нос. За разговорами мы переместились к забору, за которым недостроенный фонтан Оперного театра.

Омир вернулся с худеньким казачонком Кайратом. Под курткой, за спиной у Омира горб – за ТЮЗом он выломал штакетину.

Максимовский забеспокоился.

– Что это у тебя там?

– Я горбатый с рождения. – захныкал Омир.

Длинный поверил. Хотя десять минут назад у моего одноклассника никакого горба не было. Максимовский отошел к Лукьяновичу. Марал продолжал вести репортаж с трусами на шее, я давал установку Омиру и казачонку:

– Ты берешь на себя очкарика. – сказал я Омиру. – Мы с тобой, – Я обратился к казачонку, – выключаем второго.

– С кого начнем? – спросил Омир.

– Вырубаем одновременно по моему сигналу. Идите к ним и не зевайте.

Максимовский вновь почуял неладное, подошел ко мне.

– Вы парни что?

– Да ничего. Я вот думаю, надо бы замыть недоразумение. Как считаешь?

– Я – за. А где возьмем?

– Это не военный вопрос. Возьмем в ЦГ у сторожа.

Пятерка удалялась от Оперного театра к ЦГ. Марал не умолкал, Омир вел под руку Максимовского, справа от журналиста – казачонок и с левого края шел Лукьянович.

Я зашел за забор. Поискал глазами подходящую палку. Валом валялись шершавые доски с вбитыми гвоздями, палок не было. Глянул вправо и увидел хорошую вещь: вдоль забора лежала тонкая, метра два длиной, водопроводная труба.

Позднее я думал, кто кроме меня более всего повинен в эпизоде у

Оперного театра? Лукьянович простодушно пьяный хам, не более того. А вот его друг Максимовский, что не думал увести от греха подальше друга, а только что и делал, что наблюдал и ухмылялся, – мерзавец.

Глумливый мерзавец.

Пятерка удалилась метров на двадцать. Я быстро догонял компанию.

Только бы раньше времени никто не обернулся. Никто не обернулся.

Когда между мной и пятеркой осталось метра полтора, я крикнул: