Словно отвечая на вопрос, почему он при таких талантах не пишет свои вещи, дядя Ислам как-то сказал:
– Не хочу и не умею врать.
Книг в его доме море. Кроме того, Жарылгапов выписывал газет, журналов на сто рублей в год. Почтальонам иной раз тяжело таскать скопившуюся за месяц уйму журналов, из отделения звонили дяде
Исламу, просили самому прийти за подпиской. "Писатель должен знать все". – говорил Бунин. Глядя на Жарылгапова, возникает желание уточнить: "Писатель должен знать всего понемножку". Выдавать нужду за добродетель все равно, что врать. По-моему, сочинительство стоит того, чтобы хоть немного, но пофантазировать. Дядя Ислам здесь что-то путал – игра воображения это не совсем вранье. Может, не мог он заставить себя сочинять по другой причине? Из-за того, что привык смолоду излишне много читать?
Ситка продолжил, начатые в 57-м споры с Жарылгаповым. Одним из пунктов разногласий стоял Солженицын
– Фамилия у него, заметь: Сол-же-ни-цын – "солжет" и не дорого возьмет.- говорил дядя Ислам. – И отчество у него характерное,
Исаевич. Фотографию я его не видел, но уверен: он еврей.
– Еврей? Вы что-то путаете, дорогой дядя Ислам. – смеялся Ситка
Чарли. – Солженицын стопроцентный американец!
– А я тебе, о чем говорю? – улыбался Жарылгапов.
Говорили они и о боге.
– Люди сами себе придумывают богов. – сказал дядя Ислам. -
Сегодня для нас боги Карл Маркс, Ленин, Сталин.
Против Сталина Ситка ничего не имел. Тем не менее за бога он обиделся.
– Бога нельзя придумать! Как вы не понимаете! – Ситка махнул рукой. – Ладно, Сталин…Но это не бог… А Маркс с Лениным – это черти собачьи…
– Черти – не черти, но других богов у нас нет.
Жарылгапов уходил и Шеф спрашивал:
– Ну как? Отвел душу?
– Да ну его… – Ситка Чарли снисходительно улыбнулся, вздохнул.
– Глупый он.
Принципиальности Жарылгапова, временами доходившей до беспощадной непреклонности, остерегались многие. В том числе и мои родители.
Почему? Валера как-то обмолвился:
– Ислам считает нас обуржуазившимися.
Избегал внеплановых встреч с Жарылгаповым и Аблай Есентугелов.
Здесь возникала загадка. По повадкам Есентугелов чистоплюй похлеще
Жарылгапова, к тому же они оба аргыны, и казалось бы обоим дружить да дружить на единой платформе. С любым человеком можно договориться. Есентугелов и Жарылгапов свободно могли прийти к единой позиции на почве аргынства. В этом случае дядя Аблай заимел бы мощного союзника в борьбе с писателями-западниками – Ислам великолепный полемист и в споре на газетных страницах с тем же
Ахтановым не выглядел бы столь беспомощным, как окниженные заступники Аблая из института литературы.
Дядя Ислам говорил про нас, аргынов:
– Слово "аргын" происходит от тюркизма "аргун". Что есть чистое племя. Поэтому пышным цветом цветет у нас аргынофобия.
Насчет аргынов дядя Ислам бессовестно загибал. Кто мы такие?
Такие же, как и все приспособленцы.
…Собеседницы по дому у матушки Софья, Фирюза и Карашаш.
У кого что болит, тот о том и говорит. Тетя Софья преподавала в нархозе историю КПСС и просвещала Ситка на темы взяточничества в вузах.
– Этот П. берет тыщами, а этот Н. так вообще объелся деньгами колхозников. – тетя Софья возмущалась страстно. – Вор на воре и вором погоняет.
Мама обращается с тетей Софьей аккуратно – от дяди Асета, ее мужа зависит очередность продвижения книги в тематических планах издательства. Потом тетя Софья сама по себе женщина резкая, языкастая.
Старшего сына дяди Асета и тети Софьи Сейрана мы знали еще по старому двору. Парень отчаянный.
К примеру, за ним числился эпизод, когда он в ЦГ поспорил из-за очереди в винный отдел с двумя грузинами. Один из них обозвал
Сейрана калбитом. Наш сосед ничего не сказал и, как только получил из рук продавщицы водку, встроил по всей высоте пузыря бутылку
"Столичной" в физиономию кавказца. Его товарищ дал деру, а сам, злоречивец, с утыканным осколками лицом, орошал очередь кровью.
Сейран без суеты, не торопясь, ушел из магазина.
Он проучился год в университете на юридическом, бросил учебу и сейчас ходил с центровскими наркоманами Саркисом, Сужиком,
Клочковым. Год назад вместе с ними Сейран угодил и за решетку, парни попались на краже костюмов из магазина "Восход". Просидев с полгода,
Сейран не переменился. Тетя Софья и дядя Асет не справлялись с ним, на скандалы приезжала милиция, Сейран дрался и с ментами.
В растерянной беспомощности тетя Софья стала прибегать к помощи врачей из третьего отделения дурдома.
Врачи не могли не видеть, что Сейран никакой не больной, а обыкновенно избалованный парень, но по просьбе родителей его по несколько месяцев не выпускали из больницы. Сейран выходил из дурдома еще больше обозленный на родителей, жизнь сына тети Софьи окончательно выстроилась по схеме "квартира – Советский РОВД – дурдом".
"Из "трюма" меня подняли после обеда 14-го и завели в кабинет к замначальника по РОР. В кабинете кроме него сидели дядя Боря с каким-то полковником в форме внутренних войск. Я рассказал дяде
Боре, как меня здесь избивают, держат в "трюме". Дядя Боря молчал.
Дядька с полковником ушли, а меня избили до потери сознания и бросили в ПКТ. После 10 дней в ПКТ я оказался в санчасти. Врачи нашли у меня туберкулез. Зэки в санчасти мрут, как мухи, а этап в сангород еще неизвестно когда будет. Мама, мне нужен рифадин. Врачи говорят, что на сегодня сильнее лекарства нет.
Не хотел расстраивать вас. Но что делать?
Нуржан."
Доктор сидел в Целинограде. Дядя Боря по делам службы часто приезжал в родные края и матушка попросила его заглянуть к племяннику. Дядька если и хотел как-то облегчить своим посещением участь Доктора, то после жалобы в присутствии лагерного начальства поделать ничего не мог. Доктор наивный. Кто же жалуется на дубаков в их присутствии? И что мог, даже если бы он и захотел, сделать с ментами дядя Боря?
Ситка теребил меня.
– Джон постоянно спрашивает о тебе. Ты бы сходил к нему.
…Я поднимался на второй этаж РПБ и стучал в обитую дранкой дверь третьего отделения. Дверь моментально распахивалась и медсестра, едва взглянув на меня, кричала в глубь коридора:
– Джонни, к тебе пришли!
По коридору в темно-серых пижамах взад-вперед сновали больные.
Откуда-то сбоку появлялся Джон и мы шли в, расположенную на одной с отделением площадке, столовую.
Стеновые панели столовой выкрашены синей масляной краской, в одном углу умывальник, в другом – на высоком кронштейне телевизор, на окне решетка. Запах заветренной, отдающей прокисшим подливом, пищи.
Джон ел, запивая чаем, беляши и жаловался на мучавшую его жажду.
– Во рту сушняк, никак не напьюсь.
– Сигарет хватило?
– Полпачки осталось.
– Я принес тебе пять пачек "Примы".
– Ништяк.
От лекарств глаза у Джона зашмаленные, кончики пальцев на правой руке пожелтели от никотина.
Сегодня он в сознании. В прошлый мой приход говорил, что чай надо пить без сахара и что в больнице больных кормят человеческим мясом.
– Домой хочу.
– Потерпи.
– Ты дома не сиди, гуляй. Ладно?
– Хорошо.
Я уложил в сумку банки. Можно уходить.
– Ты извини. Но мне надо. Срочно.
– Беги.
Раз в неделю к Джону ходит тетя Рая Какимжанова. Дачку она приносит солидную. Кроме котлет и прочего горячего в сумке у нее яблоки, иногда пара апельсинов, московские конфеты, печенье из цэковского магазина, сигареты "Казахстанские", свежие газеты.
Тетя Рая работает начальником канцелярии в Министерстве финансов.
Дядя Ануарбек уже не в Обкоме партии – несколько лет назад его назначили ректором Алма-Атинской партшколы.
Все три дочери Какимжановых замужем, живут отдельно. Иксан родился в 62-м, дядя Ануарбек сдувает пылинки с последыша, но ничем особенным не балует. Четырехкомнатную квартиру дяде дали, но в старом доме, где все комнаты одинаково небольшие. Мама ругает тетю Раю:
