Пятерки по литературе наравне со мной получали несколько человек.

Среди них Кеша Шамгунов, Сережка Сидоров, он же Сипр, и Ирк Молдабеков.

Кеша умный парень, чаще из трех предложенных на выбор вариантов, выбирал свободную тему. Сипр тоже любил литературу и интересно рассуждал о прочитанном.

Что до Ирка Молдабекова, то необычность его состояла в том, что он сторонился одноклассников. Ходил заросшим, вдобавок ко всему отпустил бороду. Оля Кучеренко говорила мне: "Мы зовем его Пушкиным".

Сидел Молдабеков на первой парте в третьем ряду и никогда не поднимал голову. Не поднимал глаз он и тогда, когда выходил отвечать к доске.

Когда кто-нибудь к нему приставал, Ирк нервно дергался и еще ниже опускал глаза.

Учился он средне. Хотя, что такое средне для класса слесарей-сборщиков? Это когда человек перебивается с твердой тройки на хлипкую четверочку. Еще бирюковатый Молдабеков хорошо чертил. Но это результат скорее старательности и терпения, нежели признак предрасположенности к серьезным предметам.

В классе так или иначе я задевал всех. Но к Ирку не подходил, не совался. Пробовал вовлечь в общий балдеж Молдабекова Бика.

Посмеявшись и он отстал от Ирка.

Все больше и больше озадачивал Омир. Прежде безропотно подчинявшийся любым моим капризам, он на глазах становился на самостоятельный путь. Дело дошло до вопроса в лоб:

– Смелым стал?

Омир и глазом не моргнул.

– А я и тусованным не был.

Я догадывался, в чем причина перемен в Омире. На фоне Бики я, как духарик, растворялся. Зачем, для чего оглядываться на меня, если есть Бика?

Нетрудно представить, как складывалось восприятие меня классом вообще, и отдельными пацанами, в частности.

Пацаны видели, что сам по себе я мало что значу. Бика это да, он и за себя постоит и своих защитит. Девятый класс, не третий, и даже не пятый. Мне бы понять, что люди не стоят на месте, растут, меняются и кому угодно надоест, когда ими продолжают помыкать разного рода чморики или духарики. Легко вообразить, как бы со мной они обошлись, не будь рядом Бики. К Шефу с жалобами не очень то и побегаешь. Он не раз строго-настрого предупреждал: "Не выступай, а то…".

Радовало одно. Бика признал во мне человека нужного ему уже не столько как брат Шефа, а как кровного кента.

Многие учителя меня давно раскусили и открывали глаза Андрюше на фаворита. Мол, хваленный ваш политинформатор истинно первый в классе интриган и подстрекатель. Андрей Георгиевич никого не слушал и неуклонно стоял за меня горой. Лилия Петровна за первую четверть вкатила мне двойку по русскому, а Андрей Георгиевич, – тогда я не знал об этом – желал видеть меня не ниже ударника. В конце года он уговорил Лилию Петровну переправить двойку за первую четверть на тройбан, а последующие тройки за оставшиеся три четверти – в четверки и сделал из меня хорошиста.

Джон бродил по вокзалу и высматривал у кого, что плохо лежит. У автоматической камеры хранения ему повезло. Аульный парень на его глазах пересчитал деньги и уложил в чемодан. Задвинул багаж в ячейку и попросил у Джона карандаш записать код. Джон дал ему карандаш и, глядя через плечо, сфотографировал номер.

Через десять минут в туалете Джон выпотрошил чемодан. Денег было около 80 рублей. С деньгами Джон поехал к Сашке Остряку. Набрали анаши, вина, позвали кентов и за два дня прогудели все деньги.

Через три дня Джон вновь нарисовался на вокзале, где его и застукал обворованный колхозник. Джигит побежал за милиционером, а

Джон, ни о чем не подозревая, высматривал новую жертву.

Далее все как полагается – КПЗ, тюрьма, суд.

В последний перерыв перед зачтением приговора конвоиры разрешили покормить Джона. Доктор и я слушали конвоиров.

– Прокурор просил дать тебе год условно. – говорил Джону пожилой старшина. – На свободу выйдешь из зала суда.

– Вашими бы устами…- отозвался Доктор.

Джон, а это было заметно по глазам, не рвался на свободу.

Конвоира слушал он с растерянной улыбкой. Непонятно, какой блажи ради, хотел он уйти на зону.

Прокурор Айткалиева, подготовленная матушкой по всей форме, попросила для Джона год условно. Судья Толоконникова не смутилась.

Виновато улыбаясь, Джон слушал приговор. Я смотрел то на него, то на судью. Когда Толоконникова сказала про два года общего режима, его глаза загорелись.

Джона увез автозак, а я шел домой и думал: "Он обрадовался приговору. Почему? Что с ним?".

Через три недели Джона выпустили из тюрьмы. Приехал домой он растерянный. Освобождение озадачило Джона настолько, что могло показаться, будто матушкины хлопоты сорвали давно вынощенные им планы.

С каждым новым разом уроки литературы становились все интереснее и интереснее.

– …Шамгунов, прочтите вслух абзац.

Кеша взял учебник и стал читать без выражения. Литераторша остановила его и протянула руку к книге.

– Позвольте мне.

"Вы уже знаете, что 80-е годы – это не только эпоха "малых дел" и

"безвременья". – Лилия Петровна раскраснелась, голос ее обрел звенящую торжественность. – Это эпоха поисков и созревания новых идеалов. Чехов тосковал по "общей идее", которая дала бы возможность видеть и раскрывать читателям высокую цель жизни. Все большие художники, по его словам "куда-то идут и вас зовут туда же – и вы чувствуете не умом, а всем своим существом, что у них есть какая-то цель…Лучшие из них реальны, пишут жизнь такой, какая она есть. Но оттого, что каждая строчка пропитана, как соком, сознанием цели, вы, кроме жизни, какая есть, чувствуете еще ту жизнь, какая должна быть, это пленяет вас. А мы?".

Лилия Петровна положила раскрытый учебник перед Кешей. Краска сошла с ее лица и, упруго выпрямившись, литераторша со скрытым вызовом смотрела на нас.

– Я хотела, чтобы высказались вы. – Она подняла меня.

– По поводу?

– Не прикидывайтесь. – Лилия Петровна строго смотрела на меня.

Я не прикидывался. Единственное, что меня удивило в абзаце это "А мы?". Четыре буквы, а что вытворяют?

– Лилия Петровна, я не прикидываюсь.

– Хорошо. – Литераторша сложила руки на груди и медленно пошла между рядами. – Скажите, пожалуйста, что, по-вашему, стоит у Чехова за общей идеей?

– Вы только что сами прочитали… Цель жизн…

– Жаль… – Лилия Петровна вздохнула и остановилась передо мной.

– Садитесь.

Магедова продолжала медленно вышагивать между рядами.

– Я хочу только напомнить, что эпоха малых дел наступила вскоре после отмены крепостного права – главного события в России в девятнадцатом веке. Вспомните, что последовало в стране после 1861 года. Сидоров, подскажите.

Сипр догадался.

– Убили царя.

– Правильно. Почему?

– Ну…- Сипр поправил очки. – Там… Народовольцы поднялись за народ…И понеслось…

– Что понеслось? – Лилия Петровна улыбнулась губами.

Сипр повернулся к захихикавшему Бике. Бике было не до "Народной воли". Он и Омир на перемене обкурились и сейчас перлись косыми пауками.

– Ну это…- Сережка Сидоров затараторил. – Народовольцы не успокоились и решили продолжать убивать царей. А царизм не хотел…

– Лично все е…ли вырубаться – тихо, но слышно вспомнил Бика фильм "Никто не хотел умирать" и снова захихикал. Омир потащился с ним на пару.

– Халелов, вон из класса! – Взвихрилась Лилия Петровна. – И вы заодно с ним. – Злющими глазами она смотрела на Омира.

– Я тут причем? – Омир медленно поднялся. Было заметно, что если

Бике анаша пошла в кайф, то Омира нисколько не зацепила. Взгляд у него был усталый и более ничего. Перся он из солидарности.

– При том, – твердо сказала литераторша и повторила, – При том, что вы занимаете в классе слишком много места.

– В смысле? – Омир уже не придуривался. Он встревожился.

– Вам объяснить? – Лилия Петровна прищурилась.

Бика стукнул Омира по плечу.

– Пошли. Я тебе объясню.

Дверь за ними захлопнулась. Литераторша подошла к столу и оперлась рукой на спинку стула. Минуты две она приходила в себя.