Разговаривать с ней опасно. Дура дурой.

Общий язык с ней нашел Бирлес. Поговорили на кухне, посмеялись и пошли в детскую.

Совокупляется с ней Бирлес быстро-быстро, как кролик. Кончит и спит, как убитый. Гульжан успокаивается и дня три не угрожает уходом. На четвертый день батареи садятся, Эдит Пиаф ходит по квартире на взводе, мама звонит Ахметжанову на работу:

– Бирлес, срочно ко мне!

Фронтовой всепогодный секс-бомбардировщик без задержки выруливает и вылетает с аэродрома подскока. Приземляется у нас на кухне и без разговора тащит в детскую Эдит Пиаф.

Аппетит растет во время еды. Гульжан уже мало ковровых бомбометаний. Она жаждет от Бирлеса въетнамизации войны. На такую жертву ради порядка в нашей квартире Ахметжанов не готов, жениться он не собирается.

Между тем наша Эдит Пиаф с любовью на кухне выводит на бумажке:

"Бирлес – инженер".

Где-то в Клондайке русская песня плывет…

Я вышел из института, снизу по Космонавтов медленным шагом поднимался Зяма.

– Здорово, Толян!

– Привет, Бек. Ты куда?

– На базар. А ты?

– В клуб. – Зяблик поглядел направо и сказал. – Дома у меня водочка есть. Может ко мне пойдем?

– Татьяна где?

– На работе.

– Пошли.

Кухня в зяминой квартире длинная и узкая. Всего три комнаты.

Когда-то здесь жили покойный Георгий Владиславович, Валера.

– Вчера с клубными мужиками делали казан-кебаб. – Толян толстыми ломтями нарезал сервелат.

– Хорошая еда?

– Да.

Зяма сегодня какой-то смурной.

– Ты какой-то усталый. – сказал я.

– Да? – удивился Толян. – Не знаю.

– Как дочка?

– Растет, скоро в старшую группу пойдет. Сам как?

– Да так.

– Понятно… А у меня Бек… – Зяма вздохнул. Определенно с ним что-то не то. На себя не похож. – С Татьяной…

– Что она? На работе я ее каждый день вижу. Вроде у нее все по уму.

– Ну да… У нее то все по уму. Два раза вызывала на меня милицию… Ходит в бассейн.

Милиция еще куда ни шло, а вот секция плавания серьезный сигнал.

Прудникова не устает зихерить. Некоторые ее признания достойны упоминания. Летом погиб Саша Алексеев, сын Марии Ивановны Вдовенко, заведующей лабораторией топлива. Татьяну никто не просил, но и она откликнулась на смерть Алексеева:

– А что Сашке? Хорошо пожил. Кого хотел, того имел.

…Я промолчал.

– Наливай.

Зяма принес из комнаты альбом с фотографиями.

– Хочешь посмотреть фотки с последнего восхождения?

– Давай.

Кроме свежих фотографий, где Зяма красовался то с ледорубом, то с пузырем, наткнулся я и на снимки десятилетней давности. Муля, Гера

Шепель, Зяма, Таня Ушанова, Фая сняты то в группе, то по одиночке.

– Фото сделаны в Фанах?

– В Фанах.

Фая на снимке в, застегнутом до горла, пуховике. Тогда она была совсем салажка.

– Зяма, тебе есть, где отдать швартовы, – сказал я.

– Ты это о чем?

– Погляди на нее, – я поднес к его глазам фотографию.

– А-а…

– Что а-а? – передразнил я его. – Там тебя ждут.

Оставалось еще полбутылки, когда раздался шум открываемой двери.

– Ты говорил, Татьяна до обеда не придет. – прошептал я.

– Сам не знаю, че она приперлась, – Толян поднялся навстречу жене.

Прудникова повесила сумку на дверную ручку, Зяма и я возились с мокасами.

– Далеко пошел? – спросила мужа Таня.

– Далеко.

– Бектас, ты не уходи, – сказала Прудникова, – Мне надо с тобой поговорить.

Пять лет назад Зяблик называл ее Кисой, Кисонькой, Кисулей.

Теперь зовет по имени. Еще в 70-х он часто пел романс "Горела ночь пурпурного заката".

Толян ушел.

– Тебе кофе налить?

– Спасибо, не хочу.

Прудникова налила себе и сказала: "Можешь курить".

– Ты в курсе, что Зяма ездил в Москву?

– Что-то слышал.

– Он сдавал спецпредмет по электрической части станций в МЭИ и провалил экзамен.

– Как он мог сдавать электрическую часть станций, если в ней он ни бум-бум?

– И я том же. Это не какая-нибудь экономика, предмет серьезный, его надо знать. – Старшая лаборантка лаборатории энергосистем знает, где горячо в энергетике. – Зяма хотел в аспирантуру МЭИ на ура проскочить. Не получилось, вот он и переживает.

– Пройдет.

– Пройдет не пройдет – не в этом дело. – Прудникова закинула ногу за ногу и рассуждала правильно. – В октябре Зяме стукнет тридцать пять. Он мается без настоящего дела. Возьми тех же Мулю, Валеру

Лукьяненко…

– Кого ты мне в пример приводишь? Тоже мне нашла!

– Согласна, мужики они недалекие. Но они оба в аспирантуре, при деле… Толик чувствует, как его время уходит. И это тогда, когда другие что-то делают, а он ходит с этим (она назвала фамилию толяновского друга с кафедры ЭСС) и пьет. Приходит домой и скандалит…

Толян скандалит? Что-то ты, милашка, не договариваешь. Из-за чего он скандалит?

– У него плохая наследственность… После того, что случилось с его отцом, Толик сорвался.

Плохая наследственность? Все-то вы знаете про других, на себя только не хватает ума оборотиться. Нам с Зямой любая дворняжка наследственностью кляп вобьет.

– Так… – я поднялся со стула. – Ты мне это хотела сказать?

– Присядь, – Прудникова уже сама закурила. – Я хочу, чтобы ты с ним серьезно поговорил.

– О чем?

– Скажи, чтобы он не пил.

– Благодарю за доверие. – Я усмехнулся. – Ты думаешь, он меня будет слушать? Кто я такой для него? Потом ведь…

Я хотел сказать: "Потом ведь я и сам пью не меньше Зямы. Как я могу кого-то уговаривать не пить?".

Таня перебила меня.

– Ты это зря, – Прудникова покачала головой. – Толик сильно уважает тебя.

– Толян уважает меня?

– Что ты удивляешься? Он мне не раз говорил о тебе. Говорил, что ты…

Я никогда не задумывался, что обо мне мыслит Зяма. Легкость, с которой он воспринимал людей, казалось, не допускала серьезного отношения к его окружению. Что уж говорить о том, чтобы он мог кого-то конкретно уважать. Разговора нет, совместное питие сильно сближает, но оно же и открывает для окружающих наши уязвимые места.

Другим открытием в тот день для меня было то, что Зяблику не все равно, рогоносец он или нет. Так или иначе, Прудникова поступила правильно, что тормознула меня. Неправильно поступает она, когда думает, что Зяма в хандре из-за диссертации. Если бы дело было в дисере, все обстояло бы просто. Для Толяна слишком просто.

"Вот она, где твоя Карла Маркса!".

Х.ф. "Коммунист". Сценарий Евгения Габриловича, постановка Юлия Райзмана. Киностудия "Мосфильм",

1956.

Гуррагча пасется в нашем районе. Живет он в микрорайоне "Орбита", а заскакивает ко мне и по восресеньям. До Умки от меня пятнадцать минут ходу. Не хотелось верить, что пламенный адепт теории прибавочной стоимости окончательно изменила Карлу Марксу с монголом, но похоже, так оно и есть.

А ведь я их сам свел.

– Ты жаришь Умку. – я взял на понт Гуррагчу.

– Откуда знаешь? – залыбился монгол.

– Знаю. Она сама мне говорила.

– Не может быть! – осекся слесарь-гинеколог. – Она просила никому не говорить, что я заталкиваю ей лысого. Особенно предупреждала про тебя.

Умка боится, что я растреплюсь? Правильно делает, что боится.

– Ты же ее тоже…?

Я не ответил и спросил.

– И как она?

– Ох…но!

Я разозлился. Она животное.

– За щеку даешь ей? – я уставился на монгола.

– Ну…

– Говори правду. Мне известны ее желания.

– А… Ну да… – У Гуррагчи заблестели глаза. – Она не выпускает из рук моего лысого. Говорит: "Какой Хали у тебя…насвайчик!".

Я представил на миг, как это может проделывать Умка, и содрогнулся. Ужас состоял в том, что она нисколько не пала в моих глазах. Наоборот.

– Ты только никому не говори. – попросил монгол.

– Конечно.

На следующий утро я собрал лабораторный актив на чердаке.