Абдула на всю жизнь.

Мама говорила: самый невинный порок Абдула состоял в том, что он неисправимый враль. Главный – злоречивость.

И не сказать, что Нурлаха перенял злобность родного дяди.

Напротив, – добродушный, слова худого ни про кого не скажет. Друзья, товарищи души в нем не чаяли. Но опять же в разговорах со старшими, нет-нет да и всплывет в нем что-то из разделенного детства. И как бы в шутку уколет Нурлаха. Может он и не соображал, как важно следить за языком, даже в разговорах с родными по крови, только братья, в особенности Доктор, могли бы быть с ним и помягче.

Словом, брат есть брат.

В апреле 1962 -го Доктор потащил за собой Нурлаху в соседний двор пьянствовать. Перепили с шоферами и Доктор повыбивал стекла казенной

"Волги". Шофер к утру протрезвел и заявился за Доктором во двор.

Тридцатилетний мужик пришел с разводным ключом и послал пацана позвать Доктора. Вместо Доктора во двор выскочил Нурлаха. Вслед за ним – Ситка.

Польза Ситки состояла в том, что он активно мешал шоферу целиком и полностью сосредоточиться на Нурлахе. Кряжистый водитель на голову выше обоих братьев с кулаками, напоминавшими оголовки дубовых киянок, не зря захватил разводной ключ. Но Нурлаха под крики Ситки пару раз пнул по руке шофера и ключ отлетел в сторону.

Два Нурлахиных тычка в подбородок и здоровенный водитель, закатив глаза к небу, поплыл задом к бетонной урне. Третий удар Нурлахи в скулу прошел скользом и водитель застрял в урне; следующий прямой брат обрушил в лоб, после чего шофер вывалился на дорожку и с полминуты не мог встать на ноги.

Вечером в лицах я рассказал Шефу как скубались Нурлаха с Ситкой.

Шеф хмыкнул: "Нурлаха дерется по колхозному". Доктор находился в загуле и появился только ночью и, как ни в чем не бывало, улегся спать.

Разбитые стекла матушка заставила оплатить Нурлаху, но о том, чтобы драка дала толчок к сближению родных людей не было и речи. Все осталось на своих местах.

И вот спустя две недели после драки Нурлаха бежал по двору и испуганно кричал: "Нуртаса порезали!".

Пырнули Шефа на стадионе "Динамо". Парень по имени Амир с улицы

Фурманова ни в какую не желал признавать право Шефа сыграть в настольный теннис без очереди. Амир знал кто такой Шеф, в свою очередь брат мой не знал, что с виду дохлый паренек с Фурманова всегда ходит с ножом. Слово за слово, замахнулся Шеф на Амира и получил два удара "лисой" в живот и грудь.

Раны зажили быстро. На суде Шеф взял вину на себя. Амиру дали год условно. Впереди у Шефа были последние школьные каникулы вместе с зональным первенством республики среди юниоров по футболу.

Джон и я дразнили Шефа Репетиловой. Шеф смеялся вместе с нами.

Разговоры о бывшей однокласснице ему нравились. Вместе с тем брат наш был на распутье.

– Таня уезжает в Ленинград…- объявил Шеф.

До отъезда Репетиловой оставался целый год, но в голосе Шефа сквозила растерянность.

Таня Репетилова готовилась поступать в кораблестроительный и Шеф не мог определить для себя насколько важно – и нужно ли вообще? – присутствие Репетиловой в его настоящей и будущей жизни. Любил ли он

Таню, так чтобы очертя голову броситься за ней не только в

Ленинград, но и к дрейфующим льдам Антарктиды? В Антарктиду за ней бы он полетел, поплыл, не раздумывая. А вот в Ленинград… Шеф реалист и возможно подумал, представил, как все могло обернуться в действительности в Ленинграде. С Таней у него кроме взаимного интереса ничего не было и, пожалуй, не могло быть. Первый опыт близости с женщиной случился у него на первом курсе института. "Но дело не в этом". – так часто выправлял течение беседы Шеф. Дело все в том, думал я, что Репетилова была для брата главнейшим сбережением на будущее. И потом мы любим по-настоящему только тех, с кем у нас никогда ничего и не было. Все остальное – потребность, нужда, но подлинно не главное.

Так или иначе, но Шеф заикнулся о Ленинграде. Папа попросил быть умнее: "Какой Ленинград? Сам подумай…". Шеф сказал, что в

Ленинградском политехе есть факультет автоматики и телемеханики.

Специальность перспективная. Хорошо бы туда.

– Мама говорит, в Казахском политехническом открывается такой же факультет. – сказал папа.

– Папа, это не то.

– Что значит не то? – наморщил лоб папа и не преминул обгадить всю малину. – Ты хочешь поехать в Ленинград из-за этой девушки?

Зачем отец так сказал? Какое вообще родителям до нее дело? Шеф распсиховался.

Самый уважаемый из маминой родни – дядя Боря. По иному и быть не могло. Дядя заместитель управляющего Госбанком, связи у него огромные. Вне дел, как уже отмечалось, мамин младший брат человек себе на уме, тихушник. Настоящее имя дяди – Байдулла. Мама называла его Байдильда. Нас смешила узкая, впалая грудь дяди Байдильды, почему Джон и дал ему кличку "Атлетико Байдильдао".

Мамина и папина родня боготворила "Атлетико Байдильдао". В помощи дядя Боря никому не отказывал. За кого-то хлопотал насчет квартиры, кого-то на работу устраивал. Деньгами, что правда, то правда, он никого не баловал, но то, что он делал для людей бесплатно, было намного дороже любых денег.

Квартира у дяди Бори трехкомнатная, семья большая (четверо детей плюс "сохыр кемпир" – мать матушки и дяди Бори). Тем не менее родственники из Целинограда считали обязательным пожить у дяди месяц-другой, а и иные и вовсе годами приживались в доме банкира.

В настоящее время у дяди Бори жила Катя. Та, что носила передачи

Ситке в Ленинграде.

Если у Нурлахи были причины остаться недовольным родителями и братьями, то отчего ненавидела нас Катя, долгое время для меня оставалось загадкой.

Поезд никуда не спешил и останавливался на каждом разъезде, на каждом полустанке. Миновав станцию Тюлькубас, состав и вовсе застрял. Стояли посреди степи больше четырех часов. "Доберемся до

Чимкента ночью". – подумал я.- Шеф сейчас там на сборах. Ночью мы его не найдем".

Под вечер поезд поехал и в третьем часу ночи мы сошли в Чимкенте.

"Вы что здесь делаете?".

Вот те раз. Перед нами стоял Шеф с чубатым парнишкой.

На вокзал брат приехал встречать подкрепление юношеской сборной.

Три парня из соседнего купе внимательно глядели на папу. Дядя Шохан подарил отцу значок делегата ХХ11 Съезда КПСС и папа прилепил его к пиджаку. Незнакомые принимали отца за делегата съезда.

Папа был не против.

– Хорошо, что встретили тебя. – сказал папа и распорядился. -

Ночевать поедем к тебе.

Я заныл. Собирались ведь в гостиницу.

В большой, человек на двадцать, комнате заводского общежития горел свет. Футболисты резались в карты, на угловой койке лежал парень в плавках и пел: "Виновата ли я…".

Чубатый зашел следом за нами и заорал: "Тихо! Нуртаса отец приехал!". Мы с папой легли на кровать Шефа, сам он ушел ночевать к соседям.

Проснулись перед обедом. В комнате никого. На тумбочке записка.

"Папа, я ушел на тренировку".

Позавтракали в ресторане и пошли к папиному знакомому за машиной.

Знакомый работал председателем Облпотребсоюза. Он дал "Волгу" и мы поехали попрощаться с Шефом.

Футболисты с тренировки еще не вернулись.

Папа достал из сетки обернутый газетой большой кусок жирного мяса. Приехало мясо с нами из Джамбула, где отцу его принесли в купе то ли родичи, то ли знакомые. Папа засунул мясо Шефу под подушку.

Очень мило.

– Папа, может не надо мясо под подушку? Что подумают друзъя Нуртаса?

– Что подумают? Ничего не подумают – съедят.

Через два часа мы были в санатории "Сары-Агач". Папа привез лечить мою печень.

Нас поселили во внутренней, окнами в коридор, комнате с артистом казахского театра. Артист старше папы лет на двадцать. У него выразительно потешное лицо.

Старик постоянно спал. Проснувшись беззвучно посмеивался.

Окружающие удивлялись: "Какая у него великолепная нервная система".

На открытой веранде занимал койку холеной наружности юрист из университета. Юрист много разговаривал со мной на умные темы.