— И подпишем: «совершенствуем стандарты безопасности», — добавил Пьер.

Ричард чуть сжал планшет под мышкой.

— Я не буду лгать в отчётах, — сказал он тихо. — Это всё, что могу обещать. Я напишу то, что было: угрозу, реакцию, время. Это может не спасти нас от последствий, но хотя бы не сделает всё хуже.

— Ты не обязан сейчас оправдываться, — заметил Пьер. — Ты делал свою работу. Я — свою. Просто наши работы в разных концах одной пищевой цепочки.

— В том-то и дело, — сказал Ричард. — Если цепочку порвут посередине, никто не останется сытым.

Он на секунду запнулся, выбирая слова.

— Есть ещё один момент. Его не любят озвучивать, но он есть. Если компанию заставят слишком сильно «кровоточить» из-за этого случая, вы не единственные, кто лишится работы. Здесь половина базы сидит на тех же контрактах.

— То есть мы ещё и залог чьих-то зарплат, — подвёл итог Пьер. — Прекрасно. Ещё одна галочка в графе «вина».

— Это не вина, это баланс, — поправил Ричард. — Грязный, циничный, но реальный. Если нас вынудят показать жертвоприношение, мы попробуем ограничиться минимумом. Но если кто-то из вас начнёт сейчас говорить лишнее, играть в откровения, этот минимум вырастет лавинообразно.

— На этом месте ты должен сказать, что всё это в наших же интересах, — заметил Шрам.

— Это в наших общих интересах, — сказал Ричард. — Твои и мои здесь не так сильно различаются, как тебе кажется.

Хортон кивнул.

— Если вас сольют, я, скорее всего, тоже вылечу, — сказал он. — Клиентам не нравятся наблюдатели, которые подписывались под «проблемными» операциями. Им нужны те, кто был рядом, когда всё прошло гладко. Красивая картинка. Пара фото, где все улыбаются.

— Жаль, мы сегодня не успели улыбнуться на фоне горящего топлива, — сказал Пьер. — Такой кадр точно бы зашёл.

На мгновение в узкой, полутёмной курилке повисла странная смесь звуков — смех, который нельзя было назвать ни весёлым, ни совсем мёртвым. Это был смех людей, осознающих всю серьёзность ситуации, но уже неспособных вернуться к прежним ролям. В этом смехе слышалась горечь и усталость, словно они пытались найти хоть каплю облегчения в абсурдности происходящего. Но было ясно, что никто из них не верит в искренность своих улыбок.

Пьер затушил сигарету, медленно выдохнул дым в открытое окно. За стеклом раскинулся ночной порт, освещённый тусклым светом фонарей и далёкими огнями кораблей. Внизу, у причала, начиналась новая суета: одна за другой подъезжали машины, из них выгружали и загружали какие-то большие ёмкости. Люди в униформе сновали туда-сюда, их силуэты казались призрачными в полумраке. Жизнь порта шла своим чередом, несмотря на поздний час.

Корабли, словно живые существа, приходили и уходили, оставляя за собой лишь едва заметные следы на воде. Где-то на причале слышались приглушённые голоса грузчиков, переговаривающихся о контейнерах. Где-то вдалеке, в одном из доков, кто-то громко ругался из-за документов, пытаясь решить очередную бюрократическую проблему.

Пламя на горизонте уже почти полностью растаяло, оставив после себя лишь тёмное пятно в небе. Пьер смотрел на это пятно, чувствуя, как оно постепенно исчезает, растворяется в ночной темноте. Скоро и оно окончательно исчезнет, оставив лишь воспоминания о прошедшем дне.

— Вопрос один, — сказал он. — А если всё-таки кто-то наверху решит, что красивый жест с топором необходим? Что тогда?

Ричард помолчал. Хортон тоже.

— Тогда, — сказал, наконец, наблюдатель, — мы будем надеяться, что уже сделали достаточно, чтобы этот жест оказался символическим. Перестановка, выговор, перевод, максимум — расторжение договора. Не показательный процесс.

— А если этого окажется мало? — не отставал Пьер.

— Тогда, — тихо сказал Ричард, — ты, возможно, впервые в жизни по-настоящему пожалеешь, что не остался в легионе.

— В легионе такие вещи решались проще, — согласился Пьер. — Там, если из тебя хотели сделать показательный пример, ты хотя бы знал, за что. И кто.

Он оттолкнулся от стены.

— Ладно. Вы тут продолжайте спасать мир в своих отчётах. Мне нужно хотя бы пару часов попробовать поспать. Вдруг завтра опять война, только в другом формате.

— Завтра тебя снова будут спрашивать всё то же самое, — сказал Хортон. — Только уже другие люди и другими словами. Приготовься.

— Я готов, — ответил Пьер. — Я двадцать лет отвечаю на один и тот же вопрос: «почему выстрелили». Просто раньше спрашивали те, у кого на плечах были погоны, а не галстуки.

Он вышел в коридор. Свет бил по глазам. Охранник всё так же сидел на стуле, газета сползла почти на пол.

— Надышался? — спросил он лениво.

— Твоим кислородом — никогда, — сказал Пьер и пошёл по коридору к комнате.

Шёл и думал о том, что настоящая усталость даже не в том, что сегодня сгорело одно судно и умерли люди. Настоящая усталость — в повторении. В том, что завтра он будет говорить то же самое, что и сегодня. И послезавтра — тоже. И каждый раз кто-то будет стараться поймать его на одном слове, одной интонации, одном лишнем «если бы».

Он вернулся в комнату. Внутри уже спали почти все. Джейк, свернувшись, как подросток. Рено, раскинув руки. Трэвис, уткнувшись лицом в подушку. Дэнни лежал на спине, глядя в потолок. Не спал.

Когда Пьер вошёл, он повернул голову.

— Всё? — тихо спросил он.

— Ненадолго, — ответил Шрам.

Они обменялись короткими взглядами — двух людей, которые понимают, что ничего ещё не кончилось. Потом Пьер забрался на свою койку, лёг, повернулся лицом к стене.

Где-то далеко, за бетонными стенами, продолжали мигать огни, двигаться краны, гудеть моторы. В другом мире обрабатывали данные, смотрели записи, составляли сводки. Жизнь в таблицах и графиках. Здесь, в бежевом коридоре, жизнь сводилась к одному: дожить до утра, не сказав лишнего и не тронув того, что можно было бы оставить в молчании.

Он закрыл глаза ещё раз, погружаясь в темноту, но внутренняя картинка не исчезла. Она вспыхнула с новой силой — лодка, качающаяся на волнах, прицел, наведённый на цель, и ослепительная вспышка, за которой последовал огонь. Этот образ был знакомым, почти привычным, но теперь к нему добавилось что-то новое. Он увидел лицо в строгом костюме, с холодным взглядом, которое склонилось над ним, держа в руках диктофон. Красный огонёк на экране устройства пульсировал, словно живой, напоминая о чём-то важном, но ускользающем.

Две войны, в которые он вляпался. И ни из одной выйти уже нормально не получалось.

Утро началось с удара в дверь.

Не осторожного стука, а именно удара — тяжёлый кулак в железо. Звук прошёл по комнате, как граната: кто-то дёрнулся, кто-то выругался, кто-то просто перевернулся на другой бок, надеясь, что это всё ему снится.

— Подъём, охрана, построение в коридоре! — крикнули из-за двери. Голос — тот же серый, казённый, что вчера на обыске.

Пьер открыл глаза как будто мгновенно. Не потому что выспался, а потому что организм давно жил на этом режиме: слышишь командный тон — встаёшь. Потом уже разбираешься, что за хрень происходит.

Глаза щипало, во рту было сухо, как в пустыне. Голова гудела не от алкоголя, а от недоснувших часов. Сверху хрипло выругался Джейк, свесил вниз руку, шаря в воздухе в поисках штанов.

— С кем воюем? — промямлил он. — С завтраком?

— С бюрократией, — отозвался снизу Рено, спуская ноги с койки. — Это хуже.

Трэвис сел на своём матрасе, провёл рукой по лицу и зевнул так, что хрустнуло в шее.

— Если это расстрельная команда, — сказал он, — хочу хотя бы кофе перед смертью.

— Перед смертью ты получишь бумагу на подпись, а не кофе, — буркнул Пьер, натягивая штаны.

Маркус в комнату не заходил. Его строить не надо было — он, скорее всего, уже стоял где-то там, у стены, с тем своим лицом «я всё это уже видел».

В коридоре их выстроили, как в армейской казарме. Две шеренги, спины к стене. Охранник с планшетом проходился вдоль, сверял фамилии, как будто кто-то из них мог ночью сбежать через колючку и вплавь уйти в Йемен.