— Спасибо, — сказал я Семенычу. — Тяжелые, огнестрел?

— Нет, побои и истощение. Аптечку немецкую нашли в рубке, кое-чем обработали.

— А с топливом? С едой? — спросил я главное.

Семеныч мотнул головой в сторону катера.

— Соляра — половина баков, до моря дойти хватит. В трюме нашли немецкий НЗ. Консервы, галеты, шоколад. Не много, но людей подкормить можно. И снаряды к этой штуке, — он кивнул на носовую пушку, — целых четыре ящика.

Это была хорошая новость.

— Молодец, — сказал я искренне. — Организуй тех, кто может, на охрану. И костры, несколько, маленьких, чтобы согреться и воду вскипятить.

— Понял, — Семеныч уже поворачивался, чтобы исполнять, но задержался.

Я отстегнул клапан своего рюкзака и вытащил оттуда плоский пакет с вяленым мясом и сухарями, а следом — выданную Олегом аптечку. Всё это протянул Семенычу.

— На, раздай.

Тот взял припасы молча, лишь кивнув.

— Слушай… Там, в лагере, из клетки реку было видно?

Он нахмурился.

— Ну так… А что?

— Технику видели? Не ту, что в лагере стояла, а которую по реке возили? На баржах… танки, например?

Семеныч задумался, его глаза, воспалённые от недосыпа и напряжения, уставились в огонь.

— Видеть не видели. Из нашей клетки берег нормально не просматривался. Но… — он помолчал, собирая воспоминания. — Слышали. По ночам. Раз-два за неделю. И когда это случалось, в лагере поднималась суета. Бегали, орали. Потом утихало.

— В последний раз когда это было? — напрягся я.

— Позавчера, сначала сразу после полуночи, потом под утро. — ответил Семеныч.

Ну вот, что и требовалось доказать. По ночам баржами или катерами они таскали сюда войска, и прятали по ямам да перелескам.

Поблагодарив Семеныча, я поднялся.

— А дальше-то, дальше-то что? — нахмурился он.

— Дальше ждем. Ждем сеанса связи с нашими. Посмотрим что скажут, потом будем решать. Пока отдых и поиск еды. Поищи удочки или сети на катере, организуй ловлю. Можно острогу сделать, на вот… — Сказал я, доставая из рюкзака нож.

— Попробую. — кинул Семеныч.

— Пробуй, а я пойду на тот бугор прогуляюсь, — кивнув в сторону небольшого лесистого холма, господствовавшего над протокой, я добавил, — Если что — свисти.

Семеныч снова кивнул, уже поворачиваясь к катеру.

Я же пошел вверх по пологому склону, выбирая путь среди густо поросшей чилиги и добравшись, сел на сухое бревно, поставив рацию у ног. Солнце наконец-то начало припекать, обогревая и заставляя глаза слипаться. В голове снова закрутились мысли.

Немцы теперь точно знают, что их обнаружили. — рассуждал я. — Лагерь атакован, катер угнан, пленные освобождены. Наверняка они уже доложили наверх. И их командование, готовившее какую-то «крупную операцию», получило тревожный сигнал. Что они будут делать?

Первое и самое очевидное — ускорят свои планы. Зачем копить силы втайне, если противник уже начеку и нанес удар? Значит, атака на станицу может последовать гораздо раньше, чем мы предполагали. Возможно, уже сегодня или завтра.

Бронетранспортер, самоходка, что-то похожее на «Тигра». Такого количества для штурма укрепленной станицы — маловато. Если только это не авангард. Я вспомнил глубокие, свежие колеи от гусениц, уходящие в степь. А если техники больше? Если те колеи — след подкрепления, переброшенного по реке на баржах?

Пазл начинал складываться в тревожную картину. Немцы скрытно перебрасывали технику и живую силу, создавая плацдарм для удара. Мой рейд сорвал маскировку, но не отменил замысла. Наоборот, мог спровоцировать на быстрый, может быть, даже импровизированный удар.

Как помешать?

«Катер» с его пушкой и скоростью — это козырь, но и огромная цель. Вести его обратно мимо взбешенного противника… Глупо.

А если всё же попробовать? Пока они не собрали все силы? Использовать фактор неожиданности еще раз. У них там сейчас хаос после побега и взрывов, они ждут, что мы будем прятаться, а мы…

Мысль была безумной. Но в этой безумности была своя логика. Лучшая защита — нападение. Особенно когда противник дезориентирован.

Я взглянул на рацию. Эфир молчал. Ожидание приказа затягивалось.

Я почти задремал, пригревшись на солнышке, когда подошел Семеныч. Выглядел он уже получше, чем ночью, поживее. В руках он держал две немецкие галеты, густо намазанные темно-коричневой тушенкой, и жестяную кружку с дымящимся кипятком.

— Подкрепись, — просто сказал он, протягивая мне это богатство.

Я взял еду и кипяток, кивнув в благодарность. Галета была как картон, но тушенка, жирная и соленая, делала ее съедобной. Первый же кусок вызвал волчий голод. Семеныч пристроился рядом на бревне, достал из-за пазухи пачку трофейных сигарет, прикурил и затянулся с таким наслаждением, что глаза на миг прикрылись.

— Как люди? — спросил я с набитым ртом.

— Греются. Поели понемногу. Охрану выставили. Двое на катере у пушки, трое по берегу, в кустах. Ловлю организовал, — он мотнул головой к воде. — Сети на катере нашлись.

Если есть сети, голодными мы точно не останемся. Рыбы в реках столько, что ловить можно на голый крючок, а уж сетями и подавно, главное вовремя достать, чтобы поднять можно было.

— Хорошо.

Семеныч молча кивнул, выпуская струйку дыма. Потом спросил, глядя куда-то в сторону реки:

— И что, долго будем ждать?

Я пожал плечами, откусывая еще кусок галеты.

— Не знаю. Решат — сообщат.

Семеныч что-то хотел сказать, но в этот момент рация на пеньке хрипло вздохнула, зашипела и выдала серию резких, рвущихся сквозь помехи щелчков. Я отставил кружку и схватил ее.

В эфире был сам Твердохлебов. Голос, знакомый и твердый, пробивался сквозь треск и вой, экономя на каждом слове.

— … Приняли ваши координаты. К ночи, к точке высадки, придет «кукурузник». Ваша задача — обеспечить приём и погрузку. Конец связи.

Больше ничего. Эфир снова заполнился пустым шипением.

Я медленно положил рацию на место, переваривая услышанное.

— Что? — тихо спросил Семеныч, притушив сигарету.

— Ты слышал, ждём до ночи, потом вас эвакуируют.

— Хорошо бы… — Протянул он мечтательно, посмотрев протоку, на смыкающиеся над ней деревья, на наше укрытие.

Я помолчал, глядя на черную воду протоки. Вопрос, давно сверливший мозг, наконец сорвался с языка.

— Семеныч. А что там тогда, на стоянке, произошло? Я ведь когда вернулся, вас нету, потом плот приплыл пустой, а в сетях голова.

Он хмыкнул, снова достал сигарету, но не закурил, а вертел ее в пальцах.

— Да ничего особенного. Ночь, тихо. Вдруг слышим — мотор. Выглянули — катер, вот этот самый, пожалуй, — он кивнул в сторону реки, — идет без огней, медленно, вдоль берега. Как раз мимо нас. Мы затаились, думали, проскочит. Он и проскочил. Но стало не по себе. Решили — надо место менять, на всякий случай. Стали собираться.

Он замолчал, и его взгляд стал отрешенным, будто снова видел ту темноту.

— Не успели. Только двинулись — из темноты вышли немцы с автоматами. Окружили. Связали всех, кто был на берегу, погрузили на плоты и поволокли вверх по реке.

— А почему плот бросили? — спросил я.

— Это уже позже было, когда на ночлег встали, нескольким нашим удалось сбежать. Утром немцы всполошились, но погоню не послали, я думал повезло, а оно вон как вышло…

Он наконец закурил, глубоко затянулся, и поднимаясь, добавил.

— Нас же притащили в тот лагерь. И всё.

— А голова? — спросил я на всякий случай, понимая что про это Семеныч знать не может.

— Не знаю. Наверное из охраны грохнули кого… — ожидаемо ответил он.

Минут через сорок, может чуть больше, от реки не потянулся запах жареной рыбы. Беглецы готовили улов на костре. Я подошел ближе, разглядывая спасенных. Их было почти три десятка. Пять женщин, остальные — мужчины. Женщины, несмотря на общую исхудалость и землистую бледность, выглядели менее истощенными, чем их товарищи по несчастью. И одежда на них была получше, целее. Они молча, с опущенными глазами, переворачивали на импровизированных вертелах жирных, дымящихся язей.