— Самолёт к вылету готов? — спросил дядя Саша уже обычным, деловым тоном, отгоняя разговор о вопиющей безалаберности.

— Так точно! — бодро отрапортовал старший. — Заправлен полностью, масло проверено, системы обслужены!

— Ну, и хорошо, — кивнул дядя Саша. — И чтоб я больше не видел… — он ткнул пальцем в сторону растоптанных окурков, и в его глазах на секунду мелькнула знакомая стальная искорка, — такого бардака. Понятно?

— Так точно! — хором ответили механики, явно радуясь, что отделались лёгким испугом.

Поднявшись в кабину АН-2, дядя Саша пробыл там недолго. Выйдя, он резко дёрнул плечом, поправляя куртку, и ткнул пальцем в сторону серых крыш станицы.

— Пойдем. Надо с маршрутом решить.

Мы зашагали по утоптанному полю, обходя глубокие, покрытые маслянистой пленкой лужи и черные, въевшиеся в грязь пятна мазута и бензина.

Штабной блиндаж, низкий и приземистый, с этого ракурса казался естественным продолжением земли, ее глиняной бородавкой, но по мере приближения, ощущение это исчезало. Двигаясь первым, я толкнул приоткрытую дверь, заглянул.

Внутри было хорошенько накурено. За столом, заваленным всяким хламом, и заставленным эмалированными кружками, сидели двое. Слева, развалясь на стуле и привалившись к стене, сам глава. Он не читал, просто смотрел в пустоту усталыми, навыкате глазами. Справа, сгорбившись над блокнотом, устроился мужичок средних лет в выгоревшей и латанной-перелатанной «Горке». Его все звали «Штиль», за то что вокруг него витала аура сосредоточенного, леденящего спокойствия. Я знал его давненько, но ни разу не видел чтобы он волновался.

Оба подняли головы, когда мы вошли. Твердохлебов кивнул, коротко и безучастно. Штиль лишь на мгновение оторвал взгляд от своих кривых строк, и его глаза, светлые и неожиданно пронзительные, скользнули по нам, после чего немедленно вернулись к блокноту.

Дядя Саша, не здороваясь, молча подошел к столу. Он уперся костяшками пальцев в столешницу, и его взгляд, быстрый и цепкий, пробежал по разложенной карте.

— Что по маршруту? Выяснилось что-нибудь? — спросил он, не глядя ни на кого конкретно.

Твердохлебов отвернулся, сделав вид, что разглядывает пятно на стене. Ответил Штиль. Он отложил заточенный до остроты иглы карандаш и наконец поднял голову.

— Пока нет. Парни на связь не выходили. Рано еще. Первый сеанс — через час.

— Обычным путем нельзя? — дядя Саша повернулся к нему, и в его голосе прозвучала едва сдерживаемая нетерпеливая нотка.

— Опасно, — отрезал Штиль. — Сначала дождемся доклада от разведки, потом решать будем.

— Альтернатива? — дядя Саша не менял позы, лишь пальцы его чуть сильнее вжались в дерево.

Штиль молча протянул руку и ткнул указательным пальцем в карту, в точку далеко в стороне от прямой линии.

— Крюк если только. Но это километров двести как минимум лишних, а то и все триста. Топлива хватит?

Дядя Саша несколько секунд молчал, потом резко выпрямился, разминая спину.

— Ладно. Подождем. Всё равно рановато еще.

— Ждите, — коротко бросил Штиль и вновь склонился над блокнотом, его карандаш заскрипел по бумаге, выводя ровные ряды цифр и значков.

В наступившей тишине неожиданно «ожил» Твердохлебов. Он медленно повернул голову, и его усталый взгляд остановился на дяде Саше.

— На собрание пойдете? — спросил он глухо, без интонации.

— Собрание? — дядя Саша нахмурился, будто не расслышал.

— Угу. Пистон вставлять буду. За светомаскировку.

Дядя Саша поморщился, скривив губы так, будто внезапно ощутил резкую зубную боль. Он с отвращением махнул рукой.

— Некогда мне на ваши разборки. Дел по горло…

Твердохлебов лишь тяжело, с присвистом выдохнул воздух, привычный к подобным реакциям старого летуна.

— Не хочешь — как хочешь. Воля твоя. А ты, Вась? — повернулся он ко мне.

— Схожу… Может и добавлю чего…

Не откладывая, мы с главой вышли из блиндажа. Он молча, своей неторопливой, тяжелой походкой зашагал в сторону мельницы. Там, на обширной поляне, уже собралось человек семьсот, если не больше. Народ стоял плотными, нестройными кучами, переговаривался негромко, скучающе. От толпы шел густой гул, прерываемый кашлем, и чьим-то нервным смешком. Видно было, что люди пришли не по доброй воле, а потому что велели. Они топтались на месте, их лица в большинстве своем были недовольны.

Твердохлебов, не ускоряя шага, прошел сквозь толпу, которая расступилась перед ним молча, с почтительным уважением, а может даже и страхом. Он встал в самом центре поляны, на небольшом пригорке, и повернулся к людям. Разговоры стихли почти мгновенно, сменившись молчанием. Даже ветер будто притих на секунду.

— Все в курсе, зачем мы здесь собрались, — начал он громко, без всяких предисловий и вступлений. Его голос, обычно глуховатый, теперь словно резал воздух. — Вчера, с наступлением темноты. Какие-то умники, — он с силой выплюнул это слово, — не потушили свет! Все же в курсе о новых правилах? А?

Народ зашумел, глухо, как растревоженный улей. Послышались отдельные голоса: «Кто?..», «Да мы тушили…», «Это ж как так…»

— Правила светомаскировки — не для красоты писаны! — перекрыл гул Твердохлебов, и его голос зазвучал металлически, не оставляя места возражениям. — Одна светящаяся точка — ориентир! Ориентир — цель! Цель — смерть! Может, не твоя! А твоего соседа! Или детей твоего соседа! Понятно⁈

Наступила тишина. Люди опускали глаза, вжимали головы в плечи.

— В общем, долго рассусоливать не стану! — продолжал глава, окидывая толпу ледяным взглядом. — Кого поймаем на этом деле — повешу! Лично! Вы меня знаете — за мной не заржавеет!

В этой зловещей паузе, будто сорвавшись с цепи, прозвучал дерзкий, срывающийся на фальцет выкрик:

— А если в нужник надо, как я потемну пойду⁈

Все головы повернулись на звук. На краю толпы стоял молодой парень, лет восемнадцати, с широким, по-монгольски скуластым лицом и неестественно белой, бритой налысо макушкой. Он стоял, выпятив грудь, но в его глазах читался не вызов, а скорее отчаянная, глупая бравада.

Твердохлебов насупился. Он не ответил сразу. Помолчал, соображая, тяжело дыша. Потом, медленно, словно разминаясь, заговорил снова, и в его голосе появилась страшная, тихая убедительность.

— Специально… для тех, кто не понял… сейчас будет проведено профилактическое мероприятие. Тем более, — он хмыкнул, — у нас есть доброволец.

Парень закрутил головой, видимо, в поисках того самого «добровольца», но когда два крепких мужика с краю молча, без слов, подхватили его с боков под руки, всё стало ясно. На его лице мелькнула паника, сменившая браваду. Он попытался вырваться, но его уже вели, почти несли, к одинокой кривой березе на краю поляны.

Твердохлебов молча, мерными движениями, снял с себя широкий ремень с массивной, потускневшей от времени латунной бляхой. Парня прижали к шершавому стволу так, что он словно обнял его, обхватив руками. Кисти ему скрутили веревкой быстро, профессионально. Он стоял, прижавшись щекой к холодной коре, его спина, обтянутая тонкой рубахой, напряглась.

Первый удар пришелся со свистом и глухим, влажным шлепком, прямо по заду. Парень взвыл, высоко и пронзительно, как подстреленный зверь. Его тело дёрнулось, но веревка выдержала. Твердохлебов занес руку для второго удара. Он бил методично, без суеты, с ужасающим, будничным мастерством. Он не просто наносил удары — он «вкладывался», оттягивая ремень в конце, чтобы тяжелая бляха не просто хлестала, а врезалась в тело, рвала ткань, оставляя вздутые, кроваво-багровые полосы. Его лицо при этом оставалось каменной маской, только жилы на шее надувались толстыми жгутами, да глаза сузились до щелочек.

— Это… — «шлеп!» — … за тупость! — рявкнул он, заглушая новый вопль. — А это… — еще удар, еще громче крик, — … чтоб другим неповадно было! На фронте за такое — трибунал! А у нас тут — свой фронт! Понимаешь, щенок⁈ Обосрись в темноте, а свет — не включай!