Он не ждал ответа. Вместо этого его взгляд медленно пополз вверх, к небу, которое теперь было не просто темным, а тяжелым, свинцово-серым от набухших влагой туч. Они плыли низко, рваными клочьями, затягивая последние просветы.

Дядя Саша вдруг хмыкнул.

— Видишь? Низкая облачность. Если залезть в эту муть, нас ни с воздуха, ни с земли не разглядеть будет. Ни визуально, ни, может, даже по шуму — облака звук гасят. А на выходе… если повезет, уже за зоной риска будем.

Я посмотрел на него, потом на тучи.

— Ты уверен? — спросил я.

— В молодости, на Северах, бывало, в худшую погоду гонял, — отозвался дядя Саша, и в его голосе на миг прозвучала тоска по тем временам. — Приборы в порядке, голова на плечах. Чего нам бояться?

— Ладно, — выдохнул я. — Значит, прямиком.

Если дядя Саша так говорит, значит, он уверен. Он не из тех, кто станет лихачить на ровном месте, когда на кону столь многое.

— Когда стартуем? — спросил я, переводя взгляд с туч на его неясный в сумраке профиль.

Дядя Саша резким, привычным жестом вскинул руку, чтобы разглядеть циферблат наручных часов. Блеклый свет фосфорецирующих цифр мелькнул под стеклом.

— Час, — отрезал он. — Не больше. Тучи не будут ждать. Всё своё взял?

Я бегло мысленно перебрал скудный список своего имущества. Спальный мешок, НЗ, патроны, — всё это давно лежало в кабине.

— Голому собраться — только подпоясаться, — буркнул я в ответ. — Всё в машине.

В этот момент с края поля, из мрака, отделилась неуверенная, ковыляющая фигура. Сергей Алексеевич. Он шел медленно, волоча за собой два мешка, которые казались тяжелее, чем он сам.

Дядя Саша впился в него взглядом, и я буквально физически ощутил, как портится его настроение. Он резко, с таким глухим презрением, что аж слюной захлебнулся, сплюнул в пыль у своих сапог.

— Принесла же нелегкая на нашу голову, — прошипел он сквозь зубы.

Я наблюдал, как Сергей Алексеевич, сгорбившись, волочет свои пожитки к самолету, и не удержался.

— За что ты его так, дядь Саш? Мужик-то, вроде, не плохой. Судьба по нему ломом прошлась — кто ж после такого не сломается?

Дядя Саша резко обернулся ко мне, и в его глазах, слабо отсвечивающих в темноте, мелькнуло что-то острое, почти злое. Он кривил губы, будто пробуя на язык что-то горькое и противное.

— Люди говорят, — процедил он сквозь сжатые зубы, хрипло и неохотно.

— Люди? — я невольно фыркнул, ощущая знакомую усталость от этой вечной человеческой мути. — Люди много чего говорят. Когда это ты стал сплетни за чистую монету принимать?

Он мотнул головой, упрямо, как бык, не желающий сходить с натоптанной тропы. Его взгляд снова упёрся в одинокую фигуру.

— Просто так не болтают, Василий.

Он тяжело вздохнул, и гнев в его голосе сменился спокойным, почти древним знанием.

— В одном ты прав — слухи плодить, последнее дело. Сам всё увидишь. Или не увидишь. Но чуйка моя… — он потер ладонью переносицу, — она редко ошибается. Мужик он, может, и не плохой. А вот беда… к некоторым она не просто так приходит…

В этот момент с той же стороны, откуда появился Сергей Алексеевич, на поле выскочила еще одна, куда более резвая фигура. Она не ковыляла, а почти бежала, мелко перебирая ногами, и вскоре обогнала неторопливого бывшего главу. Это был Жорка. Он подбежал к самолету, запыхавшийся, его простое, широкое лицо раскраснелось от быстрого шага.

Он торопливо кивнул дяде Саше, который лишь хмуро буркнул что-то невнятное в ответ, а затем развернулся ко мне. Щёлкнув по привычке каблуками, которые только хлюпнули грязью, он выпалил, чуть ли не рапортуя:

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие!

Слова эти, такие же неуместные здесь, как парадный мундир на помойке, громко прозвучали в вечерней тишине. Дядя Саша, услышав это обращение, аж подбородком дёрнул. Он скривился так, будто вместо Жорки перед нами возникло нечто особенно вонючее и докучливое. Его и без того хмурое лицо стало совсем темным.

Жорка, видя наше недовольное молчание, торопливо заговорил, словно оправдываясь:

— Меня направили, ваше… — он запнулся, спохватившись, — то есть, Василий… для усиления, значит.

— Кто направил? — спросил я прямо, перебивая его поток слов.

— Твердохлебов лично, — Жора вытянулся еще больше, стараясь придать своим словам максимальный вес. — Сказал: «Жорка, летишь с группой». Я и собрался.

Дядя Саша, слушая это, закатил глаза так, будто у него началась мигрень.

— Усиления… — прошипел он. — Самолет не резиновый. И я не нанимался катать всех подряд!

Он резко посмотрел на меня, потом на низко нависшие тучи, будто сверяясь с небом. В его взгляде созрело внезапное, дерзкое решение.

— Знаешь что? — выпалил он, обращаясь ко мне, но так, чтобы слышал и Жорка, и подошедший, наконец, Сергей Алексеевич. — Чтобы нам тут еще кого-нибудь не подкинули «для усиления» — по щам или по борщу — летим сейчас же. Сию минуту. Пока дверь открыта — грузитесь оба. Через пять минут винт крутить буду. Не успели — останетесь тут усилять!

Возражений не последовало. Слова дяди Саши, резкие и не терпящие обсуждения, сработали как команда «в ружье». Жорка аж подпрыгнул и, бросив на меня испуганно-виноватый взгляд, рванул к открытой двери, подхватив свой вещмешок. Сергей Алексеевич молча последовал за ним, волоча свои пожитки с каким-то странным, отрешенным упорством, будто его не в самолет грузили, а хоронили.

Я вскарабкался в кабину, пролез за спинку кресла и опустился на место второго пилота. Холодная кожа сиденья пробила сквозь ткань брюк. Передо мной — знакомый хаос приборов, тумблеров, рычагов. Дядя Саша, уже сидевший слева, не глядя, протянул мне шлемофон. Его руки быстро, с автоматической точностью, пробегали по панелям, щёлкая тумблерами.

Из салона донёсся глухой грохот и бормотание Жорки — он, видимо, укладывал свой скарб и усаживал Сергея Алексеевича.

— Жорка! — крикнул я через плечо, не повышая голоса. — Смотри в оба! Видишь что-то подозрительное — сразу кричи!

Из салона донеслось торопливое: «Так точно! Будем смотреть!» Я перевел взгляд на дядю Сашу. Он встретил мой взгляд и едва заметно, скептически дёрнул уголком рта. Мы оба понимали абсурдность этого приказа. В ночном небе, да еще если полезем в эту сплошную молочную пелену туч, «смотреть в оба» было всё равно что вглядываться в стену из ваты. Но порядок есть порядок. Хоть какая-то иллюзия контроля.

Дядя Саша не стал тянуть. Его пальцы, узловатые и быстрые, щелкнули последними тумблерами. Он толкнул рычаг управления шагом винта вперед, до упора, и потянул на себя рычаг подачи топлива.

Сперва было лишь сдавленное, нерешительное всхлипывание стартера где-то в глубине носа самолета. Потом — одинокий, громкий выхлоп, вырвавшийся из выхлопной трубы и тут же растрескавшийся на воздухе. И наконец, с нарастающим рокотом, проснулся мотор.

Дядя Саша, не глядя на меня, кивком показал на тормоза. Я нажал педали, чувствуя, как стальные колодки сжимают диски колес. Он плавно дал мотору обороты, и гул стал угрожающим, завывающим. Фюзеляж напрягся, как мышцы перед рывком. В салоне что-то глухо грохнуло — не уложенный рюкзак или канистра.

— Отпускай, — его голос, пробиваясь сквозь рев, прозвучал спокойно и буднично.

Я убрал ноги с педалей.

«Ан» рванул вперед не резко, а с тяжелой, упрямой решимостью тяжеловоза. Мы покатились по утоптанному грунту, подскакивая на колдобинах. Скорость набиралась туго, с неохотой. Стрелка на спидометре ползла, словно сквозь густую смолу. Казалось, что этот неуклюжий ящик никогда не оторвётся от земли. Рули на хвосте уже жили своей жизнью, вибрируя, обретая жесткость.

Дядя Саша легонько взял штурвал на себя, и дрожь в педалях изменила характер — это была уже не тряска, а упругое, живое сопротивление воздуха. Земля под колесами перестала быть твердой опорой, превратившись в размытую, темную ленту. Еще секунда — и последний удар, последний подскок. Потом — тишина под шасси.