Олег уже ждал, вытирая коротко стриженную голову грубым махровым полотенцем.

— Давай допьем, и по домам, — предложил он, его голос звучал приглушенно и умиротворенно после бани.

— Давай, — легко согласился я, разливая остатки уже теплого пива по стаканам. Оно казалось теперь относительно безвкусным, но ритуал требовал завершения.

— Вроде и не пили толком, а ничего, баночку уговорили… — с сожалением глядя на пустую банку, посетовал Олег, постукивая по ней потрескавшимся ногтем.

— Оно всегда так, — ухмыльнулся я, ощущая приятную тяжесть в конечностях, — в охоточку…

Закончив, мы не спеша, с ленцой разморенных банным жаром людей, оделись и вышли на улицу. Ночь была безлунная и темная, по-настоящему глубокая, какую можно увидеть только вдали от больших городов. Небо, черное-черное, словно бархатный полог, усыпано мириадами звезд, таких ярких и близких, что, казалось, протяни руку — и зацепишь их бархатистую, холодную пыль. Млечный Путь раскинулся через весь небосвод широкой, размытой серебристой рекой, теряющейся в бездне. В густой темноте смутно угадывались силуэты сараев и изб, сливаясь в единые, монолитные, угрожающие тени. Воздух, еще не успевший остыть после летнего дня, был теплым и влажным. Где-то в огородах трещали цикады, да изредка доносился встревоженный лай собак — звуки, подчеркивающие, а не нарушающие, всеобъемлющую, звенящую тишину.

И вот, в эту самую тишину, внезапно вкралось еле слышное, чуждое звучание. Еле-еле, на грани возможного, скорее ощущение вибрации в воздухе, чем настоящий звук, низкочастотное давление на барабанные перепонки.

— Слышишь? — резко обернулся я к Олегу, застыв на месте, всем телом превращаясь в один большой слуховой аппарат.

Он замер, запрокинув голову и затаив дыхание, впиваясь в ночную мглу.

— Да нет, вроде… — пробормотал он не сразу, недоверчиво. — Хотя… стой. Гудит что-то?

Гудеть ночью у нас было нечему. Если только машина какая припозднилась, но этот шум был другого рода — низкий, ровный, настойчивый, монотонный рокот, идущий не с дороги, а словно с самого неба, из глубины звездной черноты.

— Это то, о чём я думаю? — тихо, почти беззвучно выдохнул я, и у меня похолодело внутри.

— Надо повыше забраться, слышно будет лучше, — резко, отрывисто сказал Олег, и его банная умиротворенность будто испарилась, сменившись боевой собранностью.

Мы рванули по направлению к окраине станицы, где на пригорке, упираясь в звездное небо, стояла ржавая, давно заброшенная вышка сотовой связи — когда-то служившая нам дозорной башней. Бежали, спотыкаясь о невидимые в темноте кочки и колеи, инстинктивно пригнувшись, словно это могло помочь нам остаться незамеченными для того, что было в небе. Лестница, холодная под ладонями, липкая от влаги и ржавчины, уходила наверх под отрицательным, казалось, углом. Мы полезли цепляясь за скользкие от ночной сырости перекладины, чувствуя, как дрожит вся ажурная конструкция. А звук быстро нарастал, превращаясь из смутного гула в отчетливый, низкочастотный, всезаполняющий гул, в котором уже без труда угадывался мерный, многоцилиндровый рокот авиационных моторов. Наконец, мы вскарабкались на маленькую, тесную площадку. Отсюда, с высоты, открывалась вся станица, распластанная в темноте, как черная карта с редкими, всё ещё горящими, предательскими точками окон. Дул слабый, но пронизывающий ветер, раскачивая нашу неустойчивую позицию, заставляя цепляться за холодные поручни. Мы впились взглядами в ту сторону, откуда, судя по звуку, должно было появиться нечто. Гул нарастал, рассекая ночную тишину, становясь всё объемнее, грознее, плотнее. Он шел с севера, и теперь уже не оставалось сомнений — это не одна машина. Это была армада.

— Вниз! — крикнул Олег, и его слово, обрывая наблюдение, прозвучало как приказ не терпящий возражений.

Спуск казался вдесятеро страшнее и опаснее подъема. Ржавые, мокрые перекладины отскакивали и скользили под ладонями, ноги проваливались в пустоту, ища опору в почти полной темноте, а низкий, все нарастающий, гнетущий гул, казалось, уже вибрировал в самих костях, в зубах, наполнял собой всё тело. Мы не лезли, а почти падали вниз, срываясь на последних пролетах, больно приземляясь на сырую, утоптанную землю, едва не теряя равновесие и хватая ртом прохладный ночной воздух.

И в этот момент, разрезая ночную тишину и перекрывая собой отдаленный, но уже ясный рокот, завыл рупор системы оповещения. Пронзительный, прерывистый звук воздушной тревоги, от которого кровь стынет в жилах и сжимается желудок. Он плыл над спящей станицей, заставляя вздрагивать самые темные углы, впиваясь в мозг. И словно в ответ ему, внезапно, мощно и тревожно, зловеще, ударил колокол на церкви. Один, другой, третий — нестройный, хаотичный, исступленный набат, создавая оглушительную, хаотичную симфонию чистого ужаса. Этот древний звук, веками предупреждавший о беде, теперь сливался с современным воем сирены, и от этого чудовищного союза становилось еще страшнее.

Станица, еще минуту назад засыпавшая, проснулась в одно мгновение. В домах замигали, забегали огни, послышались приглушенные крики, отчаянные оклики, хлопали двери, из темноты доносился испуганный плач детей и взволнованный лай собак.

«Попытаться взлететь? Моя машина должна быть готова, до аэродрома — рукой подать!» — пронеслось в голове обрывком мысли.

— Куда? — прокричал Олег, его лицо в отсветах внезапно вспыхнувших окон было бледным и собранным.

— На аэродром! — выдохнул я, уже разворачиваясь в беге. — Попробуем подняться в воздух!

Мысль о жене, об Анне, гвоздем сидела в мозгу. «Успеет, обязательно успеет, — стучало в висках в такт бешено колотящемуся сердцу. — Школа рядом, она не растеряется, она практичная». Центральное бомбоубежище, под капитальными, добротными сводами школы, было самым безопасным местом. Она укроется там, я был почти уверен. Почти.

А мой путь лежал к самолету. Бессмысленная, отчаянная, почти самоубийственная идея — попытаться хоть как-то, чем угодно, помешать железной армаде, плывущей в ночном небе. Но стоять и ждать, сложа руки, когда над твоим домом, над твоей женой, над твоими детьми нависла смерть, невозможно. Даже если шансов нет. Даже если это полный, абсолютный абсурд.

И я бежал, под оглушительный, сводящий с ума хор сирены и набата, навстречу нарастающему, уже почти осязаемому гулу, который вот-вот должен был обрушиться на землю огненным, всесметающим ливнем.

Взлетели мы с первыми, оглушительными разрывами, от которых содрогнулась не только земля, но и сам воздух. Где-то в черноте впереди взметнулись багровые фонтаны пламени и грязи, и сквозь вой сирены и нарастающий гул моторов донесся грохот рушащихся стен. Двигатель моего верного, но допотопного «Фоккера» ревел, надрываясь, вытягивая нас из этого ада. Деревянный каркас фюзеляжа содрогался и скрипел на стыках, словно умоляя не делать резких движений. Судя по не стихающему гулу, прорывающемуся сквозь общую канонаду, немецких бомбардировщиков было с десяток, плюс, возможно, прикрытие — мессершмитты, невидимые в ночи и оттого еще более страшные.

Что делать, с чего начинать, я понятия не имел. Ночной вылет на таком ветеране, чьи расчалки и фанерная обшивка больше подходили для воздушных цирков, чем для современной войны, — само по себе безумие. В кабине, открытой всем ветрам, было крайне неуютно. Глаза, едва привыкшие к темноте на земле, здесь, в воздухе, полностью отказывались работать. Слева и справа от аэродрома уже полыхали пожары, ослепительные вспышки на миг выхватывали из мрака клочья дымных облаков, а потом снова обрушивали непроглядную темень. От этих вспышек в глазах стояли багровые круги, мешавшие смотреть, не дававшие глазам привыкнуть. Немцы, не спеша, как на полигоне, заходили на второй круг, их моторы гудели разливанным морем где-то сверху, а внизу, примерно в районе Леонидовской башни, мигало короткими, ритмичными вспышками, словно кто-то сигнализировал. Но, конечно, это не точно — может, просто горело что-то. Разобрать детали происходящего на самом деле сложно, если не невозможно. Да и не до того мне сейчас было, я усилено думал что же делать дальше. О том, чтобы осознанно сбить кого-то, и речи не шло. Видимость никакая, плюс разгорающиеся пожарища снизу слепят.