Закрывая рюкзак, я задумался. Зайти по пути к жене в больничку?

Мысленно я уже видел ее уставшее, но светящееся лицо, как она оторвется от своих бинтов и пузырьков, чтобы улыбнуться мне. Но следом за этой картинкой пришла и другая: я, нарушающий ее рабочий ритм. Аня никогда не покажет, что я ей мешаю, но я-то знаю, как она погружается в свое дело, становясь сосредоточенной и немного отстраненной. Моё нежданное появление вырвет ее из этого состояния.

«Нет, — решил я, взваливая рюкзак на плечо. — Не сейчас».

После, когда отпарюсь, отмоюсь, когда тело будет легким, а мысли — ясными и отфильтрованными банным жаром, вот тогда и зайду. К концу ее смены. Сяду на скамейку напротив крыльца, подожду, послушаю, как стрекочут в траве кузнечики. И мы пойдем домой вместе, и я смогу рассказать ей все новости, уже переваренные и обдуманные, а не вываленные комом, как сейчас.

Эта мысль успокоила меня. Я вышел на крыльцо, прошел до калитки, щёлкнул щеколдой замка и, поправив лямку рюкзака, зашагал по дороге.

Дошел быстро, даже не ожидал. И на удивление, никого не встретил. На Четвертой улице безлюдье — дело привычное, но вот чтобы на центральной, ни души… Это было уже непривычно.

— Так сегодня в клубе концерт какой-то… — объяснил Олег, когда я поделился наблюдением. Он стоял на крылечке предбанника, оранжевый свет из открытой двери очерчивал его коренастую, сбитую фигуру. — В последнее время со всяким развлекаловом вообще зачастили…

— Упущенное наверстывают, — согласился я, поднимаясь по скрипучим, протертым до впадин ступенькам и вспоминая мигающие электронные афиши в местной сети. — Народ отвлечь хотят.

В предбаннике, несмотря на размеры, было по-домашнему уютно. Грубый деревянный стол, иссеченный ножом и покрытый пятнами, лавки вдоль стен, плетеные половики на полу. На столе стояла жестяная миска с семечками да мисочка с крупной солью. Я выгрузил из рюкзака свою добычу — двух вяленных окуней, положив их рядом с семечками. Рыба, тускло поблескивая чешуей в тусклом свете лампочки, казалась последним, идеальным штрихом в этой картине вечера.

Пока Олег возился с посудой, я заглянул в парную. Волна сухого, обжигающего жара ударила в лицо, заставив меня на мгновение отшатнуться. На стене висел термометр в деревянной оправе — красный столбик замер у отметки в семьдесят градусов. Нормально. Пар здесь влажный, тяжелый. Это не сауна, где можно топить за сотню и сидеть, как в духовке. У нас поддашь на раскаленные камни ковшик воды — и воздух на мгновение становится таким густым, что, кажется, ножом можно резать.

— Сразу попробуем, или попаримся сначала? — спросил Олег, выставляя на стол большую стеклянную банку с темным, почти черным пивом, а следом — два простых гранёных стакана, звонко стукнувших о столешницу.

— Давай сразу, пить охота, — выдохнул я, чувствуя, как пересохло горло.

Олег с хриплым, удовлетворенным шипением открыл банку. Три литра местного, «живого» пива на двоих — это хорошая, не стыдная порция. Можно не экономить, пить в полную силу. Оно было особенным — не пьяное, с низким содержанием алкоголя, но какое-то терпкое, густое, хлебное, с долгим, горьковатым послевкусием. Даже не знаю, как объяснить, но заливать его, как раньше магазинную «обмывку» после работы, не получалось. Его нужно пить медленно, смакуя каждый глоток, как хороший коньяк, ощущая, как оно снимает усталость, слой за слоем.

Мы чокнулись стаканами. Прохладная, горьковатая влага омыла горло, и я почувствовал, как первое, самое тяжелое напряжение дня начинает отпускать, разжимается комок в солнечном сплетении.

— Знаешь, о чем я подумал? — сказал он, глядя на плотную, кремовую пену, оседающую в его стакане. — О светомаскировке.

Я помедлил с ответом, потягивая свой напиток. Он был горьковатым и отдавал дрожжами и солодом. Отставив стакан, я уставился на огоньки за запотевшим окошком предбанника. Они вдруг показались мне невероятно уязвимыми, наивными, словно маячки, расставленные для кого-то чужого и незваного.

— Думаешь, ночью полетят? — переспросил я, скептически хмыкнув. — Сомневаюсь, что рискнут… Далеко, с курса сбиться — раз плюнуть. А у них не кукурузники, не везде сядешь. Тем более по ночуге… — я покачал головой, представляя себе черный, как смоль, бархат неба, и холодную пустоту, в которой так легко заблудиться.

Сам я, будь на их месте, никогда бы не смог отыскать в этой темноте хоть какую-то цель, и уж тем более — поразить ее. Поэтому и не верил в возможность ночного налета. Да, по словам Нестерова, в этом не было ничего технически невозможного — у них есть рации, аэронавигация, но в нашей-то ситуации, в этой глухомани, он тоже склонялся к дневному налету. «Ночью им нужен маяк, — говорил он, — а здесь его нет».

— Более чем вероятно, — парировал Олег, наконец оторвав взгляд от стакана и уставившись на меня своими пронзительными, холодными глазами, в которых читалась не тревога, а скорее усталая уверенность. — А у нас что? Окна светятся, фонари горят, будто на именинах. Надо все это гасить. Полностью. С наступлением темноты — чтобы на всю станицу опускалась черная завеса. Ни огонька.

— Не знаю… — протянул я, пожимая плечами и чувствуя, как грубая ткань рубахи трётся о кожу. — Слишком много мороки.

— Всё равно подготовиться надо, — он отхлебнул пива и с силой поставил стакан на стол, так что тот громко стукнул о столешницу. — А еще лучше… — он помолчал, обводя взглядом закопченный потолок, будто выверяя план прямо на нем, — а еще лучше обманку сделать. По селу полностью электричество на ночь рубить, а где-нибудь за рекой, подальше, на пустыре, наоборот, световое шоу устроить.

— Это как? — я невольно улыбнулся. Идея звучала по-мальчишески, как в приключенческом романе про Тома Сойера.

— Да просто, — Олег оживился, его короткие, сильные пальцы принялись вычерчивать невидимые схемы на столешнице. — Растянуть провода с лампочками по степи, имитировать уличное освещение. И как стемнеет — включать. Главное — синхронно. В станице гасим — всё до одного огня, обманку зажигаем. Если прилетят, пусть бомбы тратят на пустое поле.

— Если. — хмыкнул я, ощущая легкое головокружение от пива, — ключевое тут «если».

— Ладно, пойду погреюсь, пока ты тут сомневаешься. — Олег допил свое пиво до дна, поднялся из-за стола, отодвинув лавку с оглушительным скрипом. Его коренастая, чуть сутулая фигура отбросила на стену длинную, искаженную тень.

Я посидел ещё немного, прислушиваясь к потрескиванию дров в печи и монотонному хору сверчков за стеной. И тоже допив свою порцию, встал, отодвинув табурет. У двери, в углу, висело целое богатство — пара десятков свежих берёзовых веников, от которых тянуло лесным духом и летним лугом. Взяв один, пушистый и упругий, я двинулся в предбанник.

Пар костей не ломит, так говорят. И это чистая правда. Стоило толкнуть тяжелую, обитую снаружи войлоком деревянную дверь, как меня окутало густое, обволакивающее, почти осязаемое тепло. Воздух был насыщен ароматом разогретой липы, которой были обиты стены, и душистого, густого пара от плескания воды на раскаленные камни печи-каменки. Он не жег, а ласкал, проникая глубоко в легкие, растворяя в себе всю дневную усталость, нервное напряжение и тягостные мысли, как омут. Я сел на полок, ощущая шершавую, почти живую фактуру древесины, вобравшую в себя жар бесчисленных парений. Окунув веник в деревянный ушат с кипятком, дождался, когда листья смягчатся, и взметнув его, обрушил на плечи и спину хлесткими, но благостными ударами, поднимая облако целебного, обжигающего пара. В таком простом, почти языческом ритуале была какая-то первобытная, почти мистическая ясность. Здесь, в этом маленьком горячем мире, не было ни войны, ни тревог, а только тихое противостояние тела и огненной стихии, заканчивающееся очищающей капитуляцией и блаженной, полной расслабленностью.

Напарившись до онемения в кончиках пальцев и трижды окатив себя ледяной водой из таза — с резким, перехватывающим дух контрастом, от которого сердце на мгновение замирало, а по коже бежали мурашки, — я решил процедуру оконченной. Тем более время подходило к одиннадцати, и пора было встречать жену со смены. Из парилки я вышел обновленным, с розовой, распаренной кожей и легкой, пружинистой усталостью в мышцах.