— Слишком тихо, — прошептал один из бойцов, кряжистый дядька со старинным именем Степан. — Ничего не видно. Где экипаж?

Леонид, лежавший рядом, не сводил глаз с самолета. Его пальцы нервно барабанили по цевью карабина.

— Может, сдохли все? — предположил кто-то сзади.

— Или в засаде сидят, — мрачно парировал Олег. — Двое — слева, огибайте по ложбинке. Остальные — прикрываем. Огонь только по моей команде!

Два бойца бесшумно поползли вперед, используя складки местности. Остальные замерли, держа на мушке фюзеляж и пространство вокруг него.

Внезапно из-под плоскости самолета, прямо из-под накренившегося крыла, возникла фигура. Немец, высокий и худой, шел, пошатываясь, его руки были закинуты за голову. Лицо залито кровью из рассеченного лба.

— Хенде хох! — крикнул Леонид, поднимаясь во весь рост, его карабин был направлен на немца.

И в этот момент из того же пролома в фюзеляже брызнули три короткие очереди. Леонид упал, матерясь.

— Ранен? — зашипел я.

— Нет! — так же шипя, отозвался он.

— Огонь! Прижимай их! — закричал Олег, и его шмайсер тут же захлебнулся очередью.

Всё вокруг загрохотало. Глухие, щелкающие выстрелы наших винтовок и более звонкие, раскатистые — немецких карабинов и автомата откуда-то из-под брюха самолета.

Я вжался в землю, вдавливая приклад винтовки в плечо. Видел темный пролом в обшивке, вспышку выстрела. Высунул ствол, поймал на мушку это черное пятно, выстрелил. Перезарядка. Снова выстрел.

Рядом стрелял Леонид, стрелял яростно, почти без передышки.

— Василий, слева! Прикрывай! — крикнул Олег.

Я перекатился на бок, увидел, как один из немцев, видимо, попытался сменить позицию, выскочил из-под хвоста. Я поймал его в прицел, выстрелил. Промах. Он скрылся в тени плоскости. В следующую секунду из-за того же хвоста брызнула очередь. Меня будто ударили по левому плечу раскаленным ломом. Горячая, влажная волна растеклась по куртке.

— Ранен? — кто-то крикнул.

— Ничего, царапина! — соврал я сквозь стиснутые зубы. Боль была адская, пьянящая. Рука повиновалась с трудом. Я переложил винтовку в правую, упер приклад в землю, вскинул, снова стреляя с колена. Каждый выстрел отдавался в плече огненной судорогой. Но остановиться нельзя. Остановиться — значит дать им передышку, позволить прицелиться.

Показалось бой длился вечность. А так, по факту, минут пять, может, десять. Мы лежали в пыли, они — под своей стальной птицей. Мы меняли позиции, ползали, они отвечали одиночными выстрелами и короткими, прицельными очередями. Одного нашего парня ранило в ногу, еще одному пуля прилетела в голову.

И вдруг стрельба из «Юнкерса» стала редеть. Сначала умолк один ствол, потом второй. Леонид, воспользовавшись паузой, рванулся было вперед, но я схватил его за ногу и рывком притянул обратно.

— Куда, дурак⁈ Мишенью хочешь стать?

В наступившей тишине был слышен только тяжелый, прерывистый храп раненого и чей-то шепот.

И тогда из того же места, откуда били автоматы, медленно выползли двое. Один, высокий, поднял руки, в одной он сжимал белый, замасленный платок. Второй, поменьше ростом, просто стоял на коленях, опустив голову.

— Кончено, — сипло сказал Олег, поднимаясь. Он был бледен, его автомат всё ещё был направлен на немцев. — Встать! Руки за голову!

Мы осторожно подошли, окружили их. Рядом с «Юнкерсом», в полумраке, виднелись еще три тела. Трое. Значит всего пять.

Я пошатнулся, опёрся на теплый ствол своей винтовки. Плечо горело огнем, но внутри было холодно и пусто. Глядя на бледное, испуганное лицо молоденького немецкого стрелка, я не чувствовал ни победы, ни торжества. Только с трудом подавляемое желание пристрелить его. «Он пленный, так нельзя, уговаривал я себя». — 'Его нужно допросить, он может знать что-нибудь важное!

Дилемму разрешил Леонид, он просто подошёл, и со всего размаха дал немцу по морде. Тот хрюкнул, и бесчувственным кулем осел на землю.

— Пакуйте. — буркнул мой несдержанный товарищ, потирая костяшки кулака.

Уазик подпрыгивал на щебне и кирпичах, а я, впившись пальцами в потрескавшуюся кожу сиденья, смотрел в окно на то, во что превратили станицу. Знакомый до последнего камешка мир рассыпался на глазах. Десять «Юнкерсов» — этого хватило, чтобы вывернуть всю жизнь наизнанку.

Справа пылал знакомый склад, сейчас хранивший лишь пустые бочки. От него остался почерневший остов, из которого валил черный, маслянистый дым. Развороченные сараи походили на скелеты неведомых чудовищ. Повсюду зияли воронки — глубокие, с рваными краями. И повсюду копошились люди, молчаливые и понурые, как тени, растаскивавшие обломки своих домов.

Олег, сжав руль, ругался сквозь зубы, лавируя между завалами. Сзади, я чувствовал своим затылком, сидел хмурый Леонид и зорко сторожил наших «гостей» — двух бледных, как полотно, летчиков со сбитого «Юнкерса». Один из них все время что-то бормотал, глядя на это пекло.

Но я почти не слышал их, потому что мы приближались к моей улице. И тут я увидел дым. Густой, серый столб, поднимающийся как раз оттуда, где должен был стоять мой дом. Сердце вдруг заколотилось с такой бешеной силой, что в глазах потемнело, и в ушах зазвенело.

«Нет, — прошептал я, и губы не послушались. — Только не это».

Мне казалось, я уже вижу на его месте лишь груду обугленных бревен и пепелище. Уазик, подпрыгивая, едва полз, словно мучая меня специально. Дым застилал глаза, въедался в горло. Я не дышал, весь превратившись в один сплошной, болезненный взгляд.

И вот мы поравнялись. Это горел дом ниже по улице, соседа Мартыныча. Сайдинг, которым он был обшит, уже обуглился и падал, а из окон валил едкий дым. Мой же дом стоял целый. Лишь засыпанный пылью и пеплом, будто поседевший от пережитого ужаса.

Я откинулся на спинку, чувствуя, как по телу разливается слабость, а бешеный стук в висках наконец-то утих.

— Целый? — коротко бросил Олег, не отрывая глаз от дороги.

— Целый, — выдохнул я, но тут же вспомнил о главном. Школа. Она как раз показалась из-за поворота.

Я впился в неё взглядом, выискивая повреждения. Крыша на месте. Стены тоже. Окна в подвале, заложенные мешками с песком, не тронуты. Лишь на школьном дворе зияла свежая воронка, перепахавшая футбольное поле, но до самого здания не долетело.

«Слава богу», — пронеслось у меня в голове.

Олег, словно прочитав мои мысли, резко притормозил как раз напротив школы. Из подвального входа, укрепленного бревнами, выходили люди — бледные, испуганные, но живые. Я жадно вглядывался в их лица, надеясь увидеть Аню.

В этот момент пленный летчик, тот самый бормочущий, вдруг громко и четко, мешая немецкий с ломаным русским, произнес, глядя на уцелевшую школу и выходящих из нее женщин и детей:

— Gott… Wir haben auf was geschossen? Мы бомбили это?

Леонид грубо толкнул его.

— Молчи, фашистская погань.

Я обернулся. Посмотрел на бледное, испуганное лицо летчика, потом на школу, из которой вот-вот могла выйти Аня, на ярко черное от гари и огня небо. Желание пристрелить фрица навалилось с новой силой, и чтобы не наделать глупостей, я открыл дверь и пустился бегом ко входу в подвал.

— Аня! Аня! — окликал я, протискиваясь против потока тянущихся вереницей людей. Они были серыми в ночи, с пустыми, усталыми глазами. Я жадно вглядывался в каждое лицо, в каждую фигуру, ища знакомую походку, пучок светлых волос, выбившийся из-под платка.

Мне попался навстречу дед Степан, сосед напротив, опиравшийся на палку. Он один тащил чемодан, набитый, видимо, самым ценным.

— Дед, Аню не видел? — схватил я его за плечо, вероятно, слишком резко.

Старик медленно поднял на меня глаза, в которых читалась отрешенность.

— Анька-то? Там, внизу, помогала… А потом раненые пошли… В больницу, кажись, всех повезли. Её с ними.

Сердце снова упало, но теперь по другой причине. Раненые. Больница. Я рванулся вниз, в подвал.