Жорка отхлебнул из кружки, прищурился, погрузившись в воспоминания о своем мире.

— У нас, Толь, история по-другому пошла, — начал он, понизив голос до конспиративного шёпота, хотя кроме нас троих в столовой никого не было. — В семнадцатом — никакой революции. Царь-батюшка, Николай Второй, умнее оказался. Думу послушал, реформы вовремя подтянул, хлеба народу подвезли, а с бунтовщиками… жёстко разобрались. Ну, знаешь, как у нас всегда.

Толя, заворожённый, кивнул.

— И на войне, первой мировой, мы не слились. Не потому что сильнее были, а потому что союзники — французы да англичане — вовремя подсуетились, и наши генералы, без большевисткой дурки в головах, не такие идиотские приказы отдавали. Выстояли. Оттяпали у турок проливы, у австрияков — Галицию. Императрица Александра Фёдоровна, говорят, даже поговаривала — может, и Константинополь вернуть, как при предках. Но там уже англичане заскулили, мол, хватит.

Он сделал паузу, давая парнишке представить карту мира, растянутую от Варшавы до Палестины под двуглавым орлом.

— И пошло-поехало. Страна богатела. Заводы строили, дороги, трактора. Царь Николай умер своей смертью в тридцатых, на престол взошёл его сын, Алексей. Ну, или Алексей Первый, как его официально величали. Хоть и достаточно молодой, но с командой умных министров.

— А в Германии, — продолжал он, — там тоже всё иначе вышло. Кайзера Вильгельма после поражения не свергли, но ослабили сильно. А в двадцатых к власти пришёл не Гитлер, а другой тип, тоже из бывших вояк, но поумнее. Фон… Штрассер. Идея у него была не про расы, а про «жизненное пространство» и реванш. И под это дело они с Италией и Японией снюхались ещё в тридцать шестом. И полезли на Польшу не в тридцать девятом, а в тридцать шестом же, сразу после того, как наши с ними договор о ненападении разорвали — не понравилось нам, как они судетских немцев в Чехословакии угнетают. Вот и началась Вторая мировая на три года раньше. И совсем другим составом.

Толя слушал, разинув рот. Для него это была не история, а фантастика, смесь из обрывков книг и легенд.

— И… и мы выиграли?

Жорка хмыкнул.

— А кто его знает, Толь. Я уже тут оказался…

Он допил чай и поставил кружку со стуком.

Я слушал Жорку внимательно, хоть и знал эту историю — как и ещё десяток других — наизусть. От каждого «перемещённого», попавшего сюда, свою версию прошлого. Но Жорка, он был не такой как все. Он с самого начала заинтересовался историей нашего, «станичного» мира, и на какое-то время буквально «пропал» в библиотеке, всё читал и сравнивал, анализировал. И сейчас, найдя свободные уши, рассказывал с таким искренним увлечением, что я невольно заслушался, отставив в сторону свою кружку.

«Вот как у них», — думал я, глядя на оживлённое лицо Жорки. — «Своя победа в Первой мировой. Свой царь Алексей на троне. Свой, другой фюрер в Германии. И такая же общая, самая страшная ошибка».

Потому что ключевой деталью, которую Жорка, возможно, и сам до конца не осознавал, было то, что в его мире ядерную бомбу изобрели гораздо, гораздо раньше. И не в Америке. Первыми были русские учёные, работавшие на Императорскую академию наук ещё в конце двадцатых годов. Царь Николай II получил в руки абсолютное оружие. А следом, с отставанием всего в пару лет, своё «чудо-оружие» создали и немцы.

Две восстановившиеся после одной войны империи, две новые, страшные технологии. Гордыня, страх и абсолютная мощь в руках у людей, не до конца понимавших, что они держат. Первый тактический заряд упал на Севастополь. Ответный — на Данциг. Потом — на Рур, потом — на Урал. Долгая, тотальная война старого образца, переросла в короткий, яростный и беспощадный обмен ударами, который за несколько недель превратил центры цивилизации в радиоактивное стекло и пепел. Глобальная ядерная зима, может, и не наступила, но мира, который знали Жорка и миллионы других, не стало. Остались руины, мутация и тихий, медленный упадок.

И именно чудовищная энергия тех первых, несовершенных, но мощных ядерных взрывов, и порвала ткань реальности. Создала бреши, сквозняки между мирами. Через одну такую брешь, в эпицентре взрыва, и вывалился когда-то Жорка, чтобы очнуться уже здесь, в этой общей для всех пост-апокалиптической дыре, со своим знанием о мире, где Царь-Освободитель запретил дуэли, а дирижабли «Цеппелин» летали в совместных рейсах с «Аэрофлотом».

Об этом мне рассказали не Жорка и не Нестеров с его парнями, они этого не знали, попав под один из первых ударов. Были еще люди оттуда, обычные, гражданские, перенесшиеся в наш мир немногим позже, вот они-то и поведали продолжение, а точнее закат одной из многих, существовавших, а может еще и существующих, альтернативных реальностей.

Подземный холод сменился резким, колючим воздухом ночной степи. Мы стояли у «кукурузника», готовые к вылету. Дядя Саша медленно обходил машину, постукивая ладонью по обшивке. Его движения были неторопливы, ритуальны — последняя проверка перед прыжком в чёрную пустоту.

— Ладно, — его хриплый голос прозвучал особенно громко в ночной тишине. — По коням.

Жорка лишь кивнул и полез в дверь, в густую тьму грузового отсека, набитого ящиками и бочками. Я, как обычно, занял правое, второе пилотское кресло.

Дядя Саша тяжело устроился слева, без лишних слов щёлкнул тумблерами, и кабина ожила. Загорелись тусклые лампочки подсветки, стрелки на приборах дрогнули и встали на свои места.

— Запускаю.

Он перевёл рычаг магнето, потом запустил стартер. Сперва было лишь сухое, яростное трещанье раскручиваемого винта, а затем, с глубоким, грудным кашлем, взревел и ожил девятицилиндровый «АШ». Всё вокруг затряслось, заполнилось мощной, всепоглощающей вибрацией. Фонари на крыльях выбросили в ночь два тусклых, жёлтых клина света, в которых заплясали пыль и обрывки травы.

Я бросил последний взгляд на фигуры провожающих. Макар и Толя стояли в стороне, лица их были скрыты тенью, только силуэты выделялись на фоне чуть более светлого неба. Они не махали. Просто смотрели.

— Поехали.

Дядя Саша плавно увеличил обороты. Двигатель завыл увереннее, вибрация стала ровнее, переходя в мощную дрожь. Самолёт, преодолевая сопротивление грунта, тронулся с места. Мы медленно, словно нехотя, покатились по утрамбованной земле, подпрыгивая на мелких кочках. Свет фар прыгал по земле, выхватывая то куст, то промятую колею. Я положил руки на штурвал, чувствуя его живое сопротивление через рулевые тяги.

Скорость нарастала. Удары шасси о неровности участились, сливаясь в сплошную тряску. Хвост уже не волочился, а приподнялся, выравнивая фюзеляж. Руки дяди Саши работали чётко и экономно: легкий доворот штурвала, подбор оборотов. Он смотрел не на приборы, а вперёд, чувствуя машину всем телом.

— Отрыв…

Он мягко, но уверенно потянул штурвал на себя. Дрожь шасси сменилась лёгким парением, потом — на мгновение — тишиной, будто машина замерла в нерешительности. И в следующий момент привычный гул двигателя наполнился новым, вольным звуком полёта. Земля резко ушла из-под колёс, провалилась в непроглядную чёрную бездну. Остались только два дрожащих жёлтых луча, бессильно упирающиеся в пустоту, да редкие, мелькающие где-то далеко внизу тёмные пятна — кусты или камни.

Скорректировав тангаж, дядя Саша начал плавный, неспешный разворот, закладывая вираж. В левом окне на мгновение проплыла и исчезла точка света — вероятно, люк базы, который уже закрыли. Потом только тьма. Густая, абсолютная, как смоль.

Я перевёл взгляд на приборы. Высота — двести метров. Скорость — привычные сто пятьдесят. Курс — на северо-запад, домой. Всё было знакомо, отработано до автоматизма. Но ночь за стеклом делала этот обыденный ритуал снова опасным и острым.

Мы летели, зарывшись в ватную, сырую мглу облаков. На этот раз сплошной пелены не было — тучи рваными клочьями проплывали под нами и над нами, и мы то ныряли в их слепую белизну, то неожиданно выскальзывали в чистые промежутки. В эти редкие секунды открывалась бездна ночного неба, усеянная ледяными, невероятно яркими звёздами. Они не мигали, а горели ровным, пронзительным светом, и от этого чёрный бархат высоты казался ещё глубже и враждебнее. Мы не забирались высоко, держась в самом низком ярусе, стараясь не задерживаться в зримой пустоте дольше минуты-другой.