Я уже начал считать километры в уме, представляя знакомые изгибы реки и тёмный силуэт сопки-ориентира. До станицы оставалось километров семьдесят, не больше. Взгляд, привыкший бездумно скользить по однообразной темноте внизу, зацепился за едва различимое движение.
Сперва это было просто пятно — размытое, аморфное, слабо светящееся сквозь дымку низких облаков. Я прищурился, прилип к холодному стеклу. Пятно обрело форму. Неправильный, трепещущий язычок. И не один. Рядом — ещё одно, меньше. Костер. Нет, два костра. И между ними, в отблесках пламени, угадывались крошечные, движущиеся точки — люди.
— Дядя Саша, — голос прозвучал хрипло даже в шлемофоне. — Внизу, по правому борту. Костры.
Он медленно, как бы нехотя, повернул голову. Его взгляд скользнул в указанном направлении, задержался на секунду.
— Вижу, — сухо отозвался он. Голос был без эмоций, рабочий. — Отметим потом на карте.
Он не изменил курс, не снизился для разглядывания. Лишь его рука на штурвале слегка напряглась. Костры уплыли назад и вниз, растворились в общей темноте, оставив после себя неприятный, колючий осадок. Как напоминание: земля внизу — чужая. И не спит.
Ещё минут двадцать мы шли в гробовой тишине, прерываемой лишь гулом мотора и редкими фразами. Потом впереди, сквозь очередной разрыв в облаках, угадался знакомый контур — тёмная масса нашей главной сопки, более плотная, чем ночь вокруг.
Я переключил канал на рации.
— «Земля», «Земля», я — «Небо один». Прием.
В наушниках послышалось короткое шипение, затем чёткий, бодрый голос дежурного:
— «Небо один», вас слышу.
— Иду на посадку. Подсветите полосу.
— Вас понял. Подсветка через три минуты. Ждите.
Три минуты прошли быстро. Мы сделали широкий круг, заходя против ветра. И вот, внизу, точно из-под земли, вспыхнули огни. Не яркие, не слепящие — тусклые, красноватые, фонарики, прикрытые красными фильтрами, расставленные вдоль укатанного грунтового участка. Они обозначили полосу призрачным, рубиновым пунктиром, едва видимым с воздуха, но для нас — долгожданной нитью, ведущей домой.
— «Земля», огни вижу. Захожу на посадку, — доложил я.
— Удачи, «Небо один». Ждём.
Дядя Саша сбросил газ. Земля, чёрная и неразличимая, медленно поползла навстречу. Красные точки, сначала разбросанные, выстроились в ровные линии по краям полосы.
Последние метры — всегда волнительны. Кажется, что земля неподвижна, а это ты на неё падаешь. Потом — лёгкий удар, отскакивание, второй, уже твёрже, и наконец — тяжёлый, уверенный бег по грунту. Фонари мелькали за окнами, освещая мокрую полосу. Двигатель сбавил обороты до гула, самолёт покатился к месту стоянки, где уже маячили тёмные фигуры встречающих.
Дверь кабины распахнулась, и внутрь ворвался холодный, прозрачный воздух предрассветной степи. Несколько человек — уже подходили к самолёту. Обменялись короткими, сонными кивками. Слов не требовалось.
Работа закипела молча, с привычной сноровкой. Сперва пошли ящики — тяжёлые, с боеприпасами для зениток и пулемётными лентами к MG. Их вытаскивали и передавали по цепочке. Ящиков было около десятка, и вскоре напротив выросла аккуратная стопка.
Потом подтащили и положили под дверь трап — две широкие, сбитые из толстых досок плиты с поперечными брусками для упора. Дверь открыли настежь, по-грузовому, чтобы выкатывать бочки. Стальные, ёмкостью по двести литров, они с глухим, тяжёлым стуком катились по трапу, их тут же подхватывали и откатывали в сторону. Одна, две, три… Всего десять. Они выстроились в ряд, тускло серея в скупом свете налобных фонарей.
Я стоял в стороне, наблюдая за процессом. Взгляд скользнул по этим бочкам, и в голове сама собой щёлкнула привычная арифметика.
«Десять по двести литров, вроде бы не мало», — начал я мысленно. Но тут же, как заевшая пластинка, включился расчёт расхода. «Ан» пожирал больше сотни литров в час. Путь туда — четыре с лишним часа. Столько обратно. Итого — почти тысяча литров на дорогу. Тысяча которую мы сожгли, чтобы привезти эти 2000 литров. Получается, чистая прибыль половина от привезенного. И это в идеале, если не считать возможных маневров, заходов на второй круг, просто повышенного расхода из-за ветра или перегруза. Да, таскали мы не только бензин, только всё равно, курьёзная, убыточная арифметика. Возить топливо, чтобы жечь топливо. Но альтернативы пока не было. Без этих бочек — встанут генераторы, заглохнут машины, замрёт жизнь. Без ящиков — нечем будет отбиваться.
— Всё, — хрипло произнёс один из встречающих, смахивая пот со лба, несмотря на холод. — Конец.
Дядя Саша, не участвовавший в разгрузке и наблюдавший за всем, затягиваясь цигаркой, лишь кивнул. Жорка уже начал закрывать грузовую дверь, защелкивая массивные засовы.
— Ладно, — сказал дядя Саша, обращаясь ко мне. — Давай по домам уже, с ног валюсь…
Он бросил окурок и растёр его каблуком о сырую землю. Я окинул взглядом группу встречающих. Ни Твердохлебова, ни кого из старших. Только рядовые бойцы. Странно. Обычно кто-то из руководства обязательно появлялся, чтобы лично встретить груз и обменяться парой слов. Мелькнула лёгкая настороженность, но усталость тут же приглушила её. Наверное просто ещё спят. Невелика беда.
— Подбросить вас? — спросил один из мужиков, кивнув в сторону стоящего в отдалении старенького пикапа.
Дядя Саша, не глядя на него, мотнул головой.
— Не, пешком прогуляемся. Воздухом подышим, а то в голове гудит.
Я согласился. После долгого полёта тело просило движения, а голова — свежести. Холодный утренний воздух был как бальзам.
— Жор, ты как? — обернулся я к парню, который заканчивал запирать дверь.
— Тут останусь, — он устало улыбнулся. — Помогу ящики на склад перетаскать, да и вообще…
— Ладно. Не задерживайся только.
Жорка махнул рукой, давая понять, что всё в порядке, и направился к стопке с боеприпасами.
Мы с дядей Сашей двинулись прочь с лётного поля, на узкую, утоптанную в пыли тропу, ведущую к станице, замечая как вокруг постепенно проступает скупой, серый свет наступающего утра.
Шли молча, не спеша, наслаждаясь непривычной тишиной после ночи в грохочущей кабине. Степь вокруг просыпалась. Где-то чирикнула первая, сонная птица. От станицы потянуло запахами — дымом, прелой соломой, человеческим жильём. Впереди показались крайние строения, что-то вроде выселок: низкие, с подслеповатыми окнами, с крышами, кое-где залатанными рубероидом и плёнкой.
Тропинки разошлись у поворота на третью улицу. Дядя Саша, не прощаясь, махнул рукой и свернул налево, к своему дому. Я побрёл дальше.
Уже зайдя в калитку, увидел, как на крыльцо выходит Аня. Она была в своей неизменной, выцветшей от частых стирок сиреневой блузе и тёплой кофте, через плечо — сумка. Мы столкнулись буквально на пороге.
— О, привет, — сказала она без удивления, но в её глазах мелькнуло привычное, хорошо скрываемое облегчение. — Всё нормально?
— Нормально, — кивнул я.
— Ну и хорошо. Я суп сварила, картошка жареная со вчера осталась, мясо варёное. Только подогрей, — она сделала шаг мимо меня, но задержалась. — Постараюсь к обеду заскочить. Ты что сейчас будешь делать?
— Спать, — честно ответил я, чувствуя, как веки наливаются свинцом. — Часа два-три. Потом в штаб нужно, доложиться.
— Ладно. Спи, — она коснулась моей руки быстрым, тёплым касанием, и пошла по тропинке, спеша на свой врачебный пост.
Я зашёл внутрь. На столе действительно стояли кастрюлька и сковорода. Я не стал ничего разогревать. Просто достал из кастрюли кусок варёного мяса. Съел, почти не жуя, запил водой из графина.
Потом подошёл к кровати, скинул куртку и разгрузку, с трудом стянул сапоги. На тумбочке стоял старый, круглый будильник с жёлтым циферблатом и двумя блестящими колокольчиками сверху. Я перевёл стрелки, завёл его, поставил будильник на восемь, и буквально рухнул на диван, из последних сил укрывшись грубым одеялом.
Казалось глаза не успел закрыть, как резкое, рвущее дребезжание вырвало меня из глухой пустоты сна. Рука, тяжёлая и непослушная, шлёпнула по будильнику, заставив его замолчать. В наступившей тишине зазвенело в ушах. Я полежал еще минуту, глядя в потолок, где в пробивающихся сквозь тюль лучах света, плавали пылинки. Тело ныло, каждый мускул вспоминал тряску самолета и долгую неподвижность, но голова прояснилась. Трех часов хватило, чтобы ощущать себя человеком.
