Поднялся, пошел умываться. Ледяная вода ударила в лицо, заставив вздрогнуть и окончательно стряхнуть остатки дурмана. Вытерся, не глядя в зеркало — не хотелось снова видеть то стареющее, чужое лицо.

Повесил полотенце на гвоздик, сел за стол, пододвинул к себе сковороду. Картошка была холодной, жирной, съежившейся. Я ел медленно, кусок за куском, глядя в запыленное окно.

Ничего нового я там, понятно, не увидел, подумал только что хорошо бы ветряк перебрать, да карагачи разросшиеся по периметру спилить. Помидоры затеняют, те и так не особо нынче, а в тени так вообще чахнут.

Доел картошку, вытер тарелку хлебной коркой. Пора.

На пороге обернулся. Комната была пуста, тиха. Только тиканье будильника нарушало тишину.

До штаба дошёл быстро, сам не заметив, как ноги пронесли по знакомым улицам. Мысли о затеняющих помидоры карагачах создавали обманчивый фон обыденности. Блиндаж выглядел, как всегда, молчаливым и неприметным.

Толкнул дверь. Внутри пять человек. Твердохлебов, опершись ладонями о стол. Штиль — как всегда со своим блокнотом, но сейчас, на удивление, ничего не записывающий. Ещё трое из постоянного актива: Егоров, Платонов, Котов. Увидели меня — и все разом замолчали. Не постепенно, а так, словно кто-то звук выключил.

Твердохлебов медленно поднял голову. Его лицо, обычно невозмутимое, казалось испуганным и каким-то… обветренным от внутреннего напряжения. Штиль, покашляв и тяжело, с хрипом вздохнув, отвёл глаза в сторону, к стене. Остальные просто смотрели куда-то мимо меня, в пол, в пустоту.

Тишина повисла тяжёлым, липким комком. И в этой тишине я ясно почуял запах неприятностей.

— Что? — спросил я, и мой голос прозвучал грубо, отрывисто, нарушая это гнетущее молчание. — Что случилось?

Твердохлебов тяжело вздохнул. Он не ответил сразу, а провел рукой по лицу, будто убеждаясь что усы с бородой на месте.

— Садись, — глухо произнёс он.

Я опустился на табурет у двери. Дерево холодное, жесткое. Руки сами легли на колени.

— От разведгрупп вестей нет, — начал Твердохлебов, глядя куда-то мимо меня, на потрескавшуюся земляную стену. — Ни от первой, ни от второй.

Он помолчал,потом снова заговорил.

— Отправили ещё две, на поиски. По их маршрутам. Вернулись сегодня на рассвете. Никого не нашли. Наткнулись на следы старого лагеря в балке, в пяти километрах от точки последнего выхода на связь. Костровище, гильзы. И… на этом всё. Парни как сквозь землю провалились.

Я кивнул. В голове, сквозь нарастающий гул, прокручивались сухие отчёты. Потери в разведке были нормой. Ходили по краю, рано или поздно край подворачивался.

— Плохо, — сказал я, и голос прозвучал странно отстранено, будто не мой. — Конечно, плохо. Но мы же с самого начала предполагали, что так может…

— Во второй группе, — Твердохлебов перебил меня. Не резко, а с какой-то странной, почти виноватой тяжестью. Он наконец поднял на меня глаза. — В той, что пошла по воде. Там… был Ванька.

Он замолчал. Казалось, он ждёт, что я что-то скажу, сделаю. Но внутри у меня всё разом оборвалось и замерло. Просто отключилось. Звуки — болезненное дыхание Штиля, скрип табурета Егорова — ушли куда-то далеко, стали плоскими, как из древнего радиоприёмника.

— Ванька? — переспросил я. Только губы шевельнулись. Звук вышел сиплый, негромкий. — Какой Ванька? Мой Ванька?

Твердохлебов молча кивнул. Однократно, сильно, будто вбивая гвоздь.

Всё вдруг стало очень чётким и одновременно нереальным. Я видел каждую щербинку на столе, каждую прожилку на красных от бессонницы веках Твердохлебова. Но при этом казалось, что это всё происходит не со мной, а где-то рядом, за толстым стеклом.

— Я сам… только вчера вечером узнал, — глухо добавил Твердохлебов. — Иван попросил старшего никому не говорить, особенно тебе. Говорил, сам доложит после возвращения.

Его голос потерялся где-то вдали. Я больше не слушал. Внутри была полная, оглушительная тишина. Та самая тишина, что наступает после близкого разрыва, когда на несколько секунд глохнешь. Только сейчас этот разрыв был где-то внутри, в груди.

Я медленно поднялся. Табурет скрипнул, звук был чудовищно громким.

— Где последняя точка? — спросил я. Свой голос я не узнал.

— На карте отметили, — сказал Штиль, первый раз с моего прихода открыв рот. Он протянул блокнот, где на грубо нарисованной схеме был жирный крестик.

Я взял блокнот, посмотрел. Рука не дрогнула.

— Ясно, — сказал я. И повернулся, чтобы выйти.

Дверь с глухим стуком захлопнулась за спиной. Утренний свет, такой яркий и безразличный минуту назад, теперь резал глаза. Я остановился, не зная, куда идти. В больницу? Нет, только не туда. Не к Ане. Смотреть, как это известие разобьёт ей сердце? Нет. Пока не надо.

Мысли метались, натыкаясь на глухие стены. Броситься самому? Собрать людей, пойти по следу? Безумие. Если опытные разведчики, знающие местность, никого не нашли, то что я смогу? Подведу ещё людей под удар. Бесполезно.

Самолёт? Пройти на бреющем над балками там где мы видели костры и по тем точкам что на немецкой карте? Но если там действительно немцы, у них наверняка есть пулеметы, а может и вообще зенитки. Кукурузник — большая, медленная, уязвимая мишень. Его собьют, не дав даже разглядеть что-то. Идея самоубийственная.

И тут в голове вспыхнула другая мысль. Чёткая, холодная, почти безумная. А что если мессер? Они же не станут палить по своему же самолёту? Да и вообще, увидев родной силуэт, они и прятаться от него не станут. Можно пройти низко, оглядеть всё. Это шанс.

Но тут же накатили сомнения. А смогу ли? Из пункта А в пункт Б — одно. А вот вести машину с характером на бреющем, лавируя между холмами, да ещё и высматривая землю… Я не боевой лётчик. Хватит ли навыков, чтобы не врезаться в склон, не сорвать в штопор на вираже? Это не биплан который чтобы угробить, надо еще постараться, этот зверь непредсказуем, особенно для такого «аса» как я.

Я стоял посреди улицы, не зная куда идти. Внутри бушевало: холодный, безжалостный расчёт против отцовского отчаяния, требующего любого действия. Один шанс из ста. Риск не вернуться, разбиться, даже не долетев. Но другой шанс — сидеть сложа руки и ждать, пока кто-то, может быть, что-то найдёт — был равен нулю.

Нет, только так. Другого реального варианта не было. Надо идти к самолету. Смотреть на машину. Думать.

А что если Нестеров? Он же настоящий ас, боевой летчик. Обвесить мессер камерами, дать точные координаты.

Да, это был не просто шанс — это был единственный разумный план.

Ноги, будто сами собой, развернулись и понесли меня обратно к блиндажу. Я не шёл — я почти бежал, не замечая колдобин и луж. Сердце колотилось уже не от отчаяния, а от адреналина внезапно найденной цели.

Я влетел внутрь, едва не сломав дверь. Все пятеро вздрогнули и разом обернулись.

— Нестерова не видали? — выпалил я.

Твердохлебов, наморщив лоб, покачал головой. Штиль что-то промычал. Но Платонов, самый молчаливый из них, вдруг отчеканил:

— Так возле трофея наверняка трётся, он там со вчера ковыряется с бригадой, может и сейчас там.

Я не стал ничего объяснять. Просто кивнул, и тут же развернулся, чтобы снова выйти. Мне нужен был Нестеров. Сейчас.

Уже на улице огляделся по сторонам, ища хоть какой-то транспорт. У штабного блиндажа обычно дежурила машина или телега с лошадью, но сейчас ничего не было. Даже старенький пикап, что подвозил нас с аэродрома, куда-то исчез.

Не задерживаясь, я быстрым шагом, почти бегом, двинулся к своему дому, рассчитывая на велосипед. Пока шёл, ноги сами выбивали ритм, а мысли, сбившись в рой, пытались строить план.

Уговорить Нестерова. Это будет несложно. Но, скорее всего, мессер ещё не на ходу. Гнать недоведённый самолёт на такое задание? И даже если он согласится… Камера. Нужна хорошая, чёткая камера, способная качественно снимать на высокой скорости и при тряске. У меня была, но в последнее время она начала «глючить»: то зависала, то сама выключалась. Доверять ей такую съёмку нельзя.