Я кивнул, больше не спрашивая. Скорее всего пришли данные от разведки, и они, думается, не очень хорошие. Но это, конечно, не точно.

Через минуту я уже сидел на мягком, пружинящем пассажирском сиденье бронированной «тойоты». Виктор резко рванул с места, и машина, урча перегруженным мотором, понеслась по пустынным улочкам.

Я откинулся на спинку, смотря в узкую смотровую щель, забранную грубой решеткой. На улице середина лета, но из щели дул прохладный, насыщенный пылью ветер. Мы проносились мимо темных силуэтов домов, мимо одинокой фигуры с ружьем у колодца, мимо разбомбленной бани на которой уже во всю копошились люди. Я попытался сосредоточиться, вспоминая: 'Сколько раз я сегодня уже был в штабе? Утром заходил, потом — после собрания. Третий раз, получается. Для одного дня — перебор. Штаб был местом, куда приходили за приказами и плохими новостями, поэтому я не сильно любил ходить туда.

Машина тормознула у бетонных болков, подъехав максимально близко к низкому, земляному фасаду блиндажа. Виктор заглушил двигатель.

Я вылез, расправил плечи и толкнул тяжелую, обитую железом дверь.

Контраст был оглушительным. Если снаружи еще витала прохлада летнего вечера, то внутри стоял густой, спертый и невероятно едкий чад. Воздух был сизым от табачного дыма, настолько плотным, что на мгновение перехватило дыхание. И шум — низкий, многоголосый гул напряжённых голосов, прерываемый резкими, отрывистыми репликами.

Блиндаж был битком набит. Человек пятнадцать, не меньше. Все мужики, все знакомые. Некоторые сидели, другие стояли, прислонившись к земляным стенам или столу. Места не хватало, люди теснились плечом к плечу, и от этой тесноты и духоты становилось еще невыносимее.

За столом, заваленным картами, бумагами и кружками, сидел Твердохлебов. Он смотрел прямо перед собой, тяжелым, неподвижным взглядом, в котором читалось какое-то глухое, беспросветное бешенство. Рядом, сгорбившись, расположился Штиль. По обыкновению, он что-то быстро, почти исступленно писал в блокноте, и его лицо в тени казалось восковым, а карандаш скрипел по бумаге с яростным, злым звуком.

Под потолком, на проводе, болталась лампочка, бросая неровные, прыгающие тени на лица собравшихся. Эти лица были одинаково мрачными. Здесь не было ни любопытства, ни оживления. Была сосредоточенная, подавленная тревога.

«Ну точно», — холодно и четко щёлкнуло у меня в голове, пока я протискивался к столу, — «что-то случилось. И случилось капитально». Пахло не просто проблемой. Пахло бедой.

Я протиснулся сквозь стену спин и плеч. Едкий дым щекотал горло, вызывая спазм. Я сдержанно кашлянул, прикрыв рот кулаком.

Звук заставил Твердохлеба медленно поднять голову. Его взгляд, мутный от усталости и концентрации, скользнул по мне, задержался на секунду.

— А, Василий, — произнес он глухо, без интонации, и сразу же опустил глаза обратно на карту, будто моё присутствие было лишь неизбежной помехой, учтенной в его тяжелых раздумьях.

Но прежде чем я успел что-то спросить, кто-то схватил меня за локоть. Я обернулся. Рядом, прижавшись к стене, стоял Павел, один из радистов. Его лицо, обычно спокойное, сейчас было бледным, а глаза бегали. Он притянул меня ближе, и его шепот, горячий и сдавленный, прозвучал прямо в ухо, пробиваясь сквозь общий гул:

— Группа… — он глотнул воздух. — На засаду напоролась. По рации успели передать… ведут бой. И… всё. Молчок. Вторая, те что на лодках пошли, вообще на связь не вышли.

Я как в воду глядел. Это не просто плохие новости, это беда. Две группы, полтора десятка мужиков — опытных, подготовленных — пропали. И если с теми что по реке пошли еще есть шанс, то первые, скорее всего, погибли.

Засада? — Первое что пришло в голову. Но чтобы устроить её, нужно знать о маршруте, о времени, о цели. Случайность? Возможно. Но в этом мире случайности слишком часто оказываются не случайными.

Для всех парни просто ушли в степь, обычное дело, постоянно кто-то куда-то ходит. Вряд-ли кто-то со стороны мог знать о целях разведчиков. Остаются те кто был в курсе о метках на карте. Таких немного. По пальцам пересчитать. И все вне подозрений. Нет, тут что-то другое.

И что теперь делать? Отправлять вторую группу? Ночью? Это самоубийство.

Твердохлебов вдруг резко поднял голову и обвел всех ледяным взглядом. Гул мгновенно стих.

— Хватит шептаться, как бабы на кухне, — его голос прозвучал хрипло. — Связисты… — он нашел глазами Павла. — Каналы связи держать открытыми, эфир слушать по всем возможным частотам. Если хоть пискнут — сразу докладывать.

— С вылетом что? — спросил я, дождавшись когда он закончит.

Твердохлебов задержал на мне взгляд дольше, чем этого требовала простая констатация моего присутствия. В его глазах, красных от бессонницы и дыма, мелькнуло что-то сложное. Он медленно поднялся, отодвинув стул со скрипом.

— Вылет… — он произнес это слово так, будто пробовал его на вес. — Пойдем-ка. Подышим. Здесь… не думается.

Он грузно направился к выходу, не оглядываясь. Толпа молча расступилась, пропуская его, а за ним и меня. Штиль даже не поднял головы, продолжая скрипеть карандашом, будто выцарапывая ответ из бумаги.

Мы вышли. Свежий воздух ударил в лицо, как ушат ледяной воды после духоты блиндажа. Я глубоко вдохнул, очищая легкие от чада, и закашлялся.

Твердохлебов прошел метров двадцать, остановился у груды покрытых брезентом ящиков и, достав из кармана кисет, принялся медленно, с огромным сосредоточением, крутить цигарку.

— Лететь надо, — наконец сказал он, прикуривая. Огонек зажигалки осветил на миг его лицо.

Он затянулся, выпустил струйку дыма, следя, как ее уносит ветер.

— Но вот что, Василий, — он повернулся ко мне, и его голос стал тише. — С этого момента все, что касается полетов, готовности машин, графика, экипажа — только между нами. Ты, я, дядя Саша, Штиль. И все. Никаких лишних ушей. Никаких разговоров в присутствии кого бы то ни было. Понятно?

Я смотрел на тлеющий кончик его самокрутки и медленно кивал. Его слова не были неожиданностью. Они лишь подтверждали мои собственные опасения. Где-то здесь крыса, среди тех, кого мы считали своими, кто знал о разведке. Возможно, не по злому умыслу. Но результат один — пятнадцать человек в лучшем случае в плену, в худшем — в сырой земле.

— Понятно, — ответил я так же тихо.

Он ещё раз тяжело взглянул на меня, как бы проверяя, донес ли, и, не дожидаясь дальнейших вопросов, развернулся и зашагал обратно к блиндажу.

Я не стал возвращаться в душный блиндаж, а сразу пошел сторону летного поля, поглядывая на затягивающееся тучами небо. Темнело быстро, АН-2 был едва различим — темное пятно в самом конце полосы, и тусклый красный огонек. Он то вспыхивал, то почти гас. Я подошёл ближе.

Дядя Саша сидел в старом, брезентовом раскладном кресле, откинувшись назад. Цигарка, зажатая в углу рта, тлела, освещая его покрытое морщинами лицо и седые щетинистые брови. Он дремал не затушив сигарету, что было совсем на него не похоже.

Я кашлянул, негромко. Он медленно приоткрыл один глаз, потом второй, фокусируясь на мне.

— Ты… — хрипло произнес он, вынимая почти потухшую самокрутку изо рта и с отвращением швыряя ее в темноту.

— Разведчики пропали, — сказал я. — Первые на засаду напоролись. Успели передать, что бой приняли, и всё. Вторые — просто на связь не вышли.

Дядя Саша не шелохнулся, но в темноте я почувствовал, как его фигура стала еще неподвижнее. Он медленно, с каким-то тихим, внутренним скрежетом поднялся с кресла, отряхнул колени.

— На засаду… — повторил он без интонации, как будто пробуя на вкус это чужое, смертельное слово. Потом резко сплюнул в сторону. — А нам что? — спросил он прямо, уставившись на меня сквозь темноту. Его голос был низким, хриплым от сна, но в нем не было ни капли растерянности. Только привычная, готовая к худшему собранность. — Лететь? Или как?

— Лететь, — ответил я, но в обход.

— Крюк? — переспросил дядя Саша, и в его голосе зазвучало нечто среднее между насмешкой и раздражением. — Ты в курсе, сколько это лишнего горючего?