Мы оторвались.

Но это был не ясный, победоносный взлет в звездное небо. Это было погружение. Казалось едва колеса оторвались от земли, а нос самолета плавно пошел вверх, набирая высоту, как мы вошли в стену. Ту самую, низкую, мокрую облачность. Свет фар, еще секунду назад выхватывавший из тьмы редкие кусты и кочки, упёрся в сплошную, непроглядную белую пелену. Мир сузился до размеров кабины, затерянной в кипящем молоке. Взлет окончился, не успев начаться.

Шум мотора, обычно привычный фон, здесь, в этой ватной изоляции, гудел приглушенно и глухо, будто доносился из соседней вселенной. Дядя Саша сидел, вцепившись в штурвал, его лицо было неподвижной маской, освещенной блеклым светом приборной доски. Я следил за приборами, но большую часть времени просто смотрел в эту белую мглу, подавляя приступ клаустрофобии и иррациональный страх, что где-то там, в двух метрах от крыла, может внезапно возникнуть дерево или еще какое-то препятствие.

Ни Жорка, ни Сергей Алексеевич не подавали признаков жизни. Они просто сидели там, в темноте и грохоте, затаив дыхание, возможно, молясь, чтобы эта слепая качка поскорее закончилась.

Через четыре с небольшим часа, показавшихся вечностью, стрелка вариометра дрогнула. Мы начали плавно снижаться, выходя из нижней кромки облаков. Сперва серая пелена за стеклом потемнела, в ней появились клочья, разрывы.

Воздух стал чище, видимость — километров на пять-шесть. Впереди, по расчетному курсу, лежала кромешная тьма. Я наклонился к рации, и щёлкнув тумблером, принялся вызывать команду на авианосце.

Эфир пустовал. Я щёлкнул тумблером еще раз, и мой голос, казалось, утонул в этой бескрайней ночи за стеклом.

— Море, Море, я — Небо-Один. Прием.

Ничего. Авианосец молчал. Минута, другая. Я подумал что можно начинать нервничать, и как дятел повторял одно и то же.

— Море, Небо-Один на подходе. Отзовись. Прием.

И когда я уже решил что всё, придется садиться вслепую и ждать утра, сквозь шипение, будто продираясь сквозь плотную ткань, послышалось хриплое клокотание, а за ним — знакомый голос.

— Небо-Один? Черт… Ты чего впотьмах шарашишь? С ума сошел, что ли?

— Отставить разговорчики! Подсветку включи, и полосу готовьте!

— Принял, ща всё будет… — пробормотал он в эфир, и прежде чем отключился, я услышал приглушенные крики, шаги, звон железа.

Почти сразу, какие-то секунды, далеко справа, в самой гуще непроглядной черноты, вспыхнул одинокий огонек.

— Вижу, — хрипло бросил дядя Саша, и его руки ожили.

Штурвал дрогнул, поплыл вправо. Самолет начал разворот, ложась на новый курс. Яркая точка прилипла к стеклу, став центром вселенной.

Вскоре появились огоньки полосы, и поначалу слившиеся, выстроились в две ровные, жёсткие линии.

— Идём на посадку, — предупредил дядя Саша.

Стрелка вариометра дрогнула и потянулась вниз. Мы шли на снижение. Гул мотора изменил тембр, стал ниже, насыщеннее, перейдя на осторожный, крадущийся шаг. В ушах заложило от перемены давления.

Я перевёл взгляд с огней за окном на приборную доску. Высота — четыреста, триста пятьдесят… Скорость — в норме. Курс — идеально между двумя двумя желтыми полосками света. Руки сами легли на рычаги, готовые к дублированию. Но дядя Саша не нуждался в помощи. Его движения были отточены до автоматизма, выверены тысячью таких посадок.

Земля, невидимая до сих пор, начала проявляться. Из-под пелены темноты выплыли смутные очертания длинной тени «авианосца».

— Триста… двести пятьдесят… — монотонно проговорил я, озвучивая показания.

Дядя Саша молча кивнул. Его взгляд метался между концами полосы и стрелкой высотомера. На сотне метров он плавно сбросил газ ещё. Рев мотора перешёл в глухое, недовольное ворчание. Самолет будто повис на невидимом крюке, неохотно расставаясь с последними метрами пустоты.

И потом был момент тишины — та самая, вечная секунда перед касанием, когда всё замирает. Даже гул кажется далёким. Есть только полоса, неумолимо набегающая снизу, и лёгкость в животе.

Касание.

Не удар, а твёрдый, уверенный толчок, отдавшийся во всём каркасе. Задрожало, затряслось. Шасси, приняв на себя тяжесть машины, с хрустом вжалось в покрытие. Скорость падала на глазах.

И наконец, когда уже казалось, что мы сейчас выкатимся за пределы света, самолёт, послушный, резко сбавил ход и, наконец, замер. Двигатель сбавил обороты до холостых, и его рокот стал похож на усталое, глубокое дыхание.

Дядя Саша откинулся на спинку кресла, снял шлемофон и провёл ладонью по лицу, смахивая несуществующую грязь и усталость.

— Ну вот, — хрипло произнёс он, и в его голосе впервые за долгое время прозвучало не раздражение, а что-то вроде удовлетворения. — Приехали.

Он потянулся к главному выключателю зажигания, и мотор, с последним, коротким вздохом, умолк. Наша слепая одиссея закончилась.

Из-за переборки, ведущей в салон, послышался скрип, потом — тяжелое дыхание, и в проеме возникло широкое лицо Жорки. Оно было бледным от пережитого страха, но теперь на нем расцветала неуверенная, радостная улыбка, кривая, как у ребенка после первой поездки на велосипеде.

— Ваше бл… то есть, Василий! Дядя Саша! — выдохнул он, и его глаза блестели в полумраке. — Всё? Приехали?

— Приехали, — буркнул дядя Саша, не оборачиваясь, но в его ворчливом тоне не было уже прежней едкости. — Можешь выдыхать.

Почти одновременно с его словами извне донеслись голоса — приглушенные стеклом, но отчетливые, и барабанная дробь бегущих ног. В стекла кабины ударили лучи фонарей, мелькая, выхватывая из темноты знакомые лица.

Я отстегнул ремни, поднялся, и подвинув Жорку, толкнул дверь.

К самолету уже подбежало человек десять. Среди них, выделяясь ростом и стремительностью, был Игорь Вадимович. Высокий, сухощавый, с густой, уже тронутой проседью черной бородой и такими же темными, собранными в небрежный хвост волосами. Его лицо расплылось в широкой, искренней улыбке. Он шёл, размахивая фонарём, и его куртка, вся в масляных пятнах, хлопала по бокам.

— Василий! — его голос гремел в ночной тишине. — Ну вы даёте! Ночью, в такую муть! Я уже думал радист пошутил когда сказал что вы подлетаете!

Он подошёл вплотную, и вместо рукопожатия нанес мне тяжёлый, дружеский шлепок ладонью по плечу, от которого я качнулся — сила у него была немереная.

— Здорово, Вадимыч, — кивнул я, чувствуя, как на лице сама собой возникает ответная улыбка, возможно даже шире чем у Жорки.

— Здравствуй — здравствуй! — прогудел здоровяк.

— Как вы тут? Не скучали?

Игорь фыркнул и махнул рукой.

— Не успели ещё! Только обживаться начали. — В его глазах мелькнула суховатая усмешка. Но тут же взгляд стал деловым, сосредоточенным. — Давайте уже на борт, что ли.

По высокому, темному борту авианосца протянулась железная лестница. По ней уже поднимались наши: Жорка, бодро, будто стремясь поскорее оказаться под защитой стальных стен, и Сергей Алексеевич, медленно, с трудом переставляя ноги, цепляясь за поручни так, будто они были последней опорой в мире.

Я пока не полез, краем глаза отмечая, как мужики в замасленных комбинезонах уже забирались внутрь кукурузника, их голоса, отрывистые и деловые, доносились из салона: «Подавай сюда!», «Осторожно, там приборы!». На землю один за другим стали сползать тюки с грузом, ящики, канистры. Работа закипела быстро, без лишней суеты.

Дядя Саша обернулся к Игорю, который шел с нами, освещая путь фонарем.

— Вадимыч, — бросил он, кивнув назад, на силуэт Ан-2, который теперь казался игрушечным на фоне громады корабля. — Как разгрузите — маск-сетью накройте. И по периметру проверь, хорошо ли закрепили — ветер сегодня злой.

Игорь Вадимович, не замедляя шага, лишь коротко мотнул головой, его борода колыхнулась на ветру.

— Будет сделано, Карлыч. — отозвался он, и в его голосе звучала спокойная уверенность.

Мы поднялись на борт. Под ногами вместо грунта загудел прочный стальной лист палубы, а из пробоины через которую мы с Андреем попали внутрь лился желтый свет и доносился навязчивый, ритмичный стук.