Я осмотрелся. Последний раз был у него дома давно, но здесь ничего не изменилось.

Прямо передо мной висела керосиновая лампа с матовым стеклом. Под ней — квадратный стол, покрытый скатертью с вышитыми по краям красными уголками. На столе — жестяная коробка из-под монпансье, полная пуговиц и катушек с нитками, толстый учебник в тёмном переплёте, стеклянная пепельница, и сложенная в трубку газета — мухобойка.

В углу стояла печь-«голландка», её изразцы давно потускнели, но были вычищены до блеска. На ней — чайник с коротким носиком. Рядом с печью — этажерка, доверху забитая книгами: технические справочники, томики Пушкина и Некрасова, школьные учебники. На одной из полок, как икона, стоял радиоприёмник «Рекорд» в деревянном корпусе.

На стене — ковёр с оленями, уже порядком выцветший, и рядом — несколько вырезанных из журнала «Огонёк» фотографий: Чапаев на тачанке, парад физкультурников, улыбающиеся дети. И одна, в самодельной рамке под стеклом, — молодой дядя Саша в лётной форме, стоящий рядом с хвостом какого-то самолета. Улыбка тогда была шире, глаза — спокойнее.

В другом углу, накрытая чехлом, расположилась швейная машинка «Зингер». Рядом — узкая железная кровать, заправленная грубым шерстяным одеялом. Всё было скромно, бедно, но поразительно чисто и на своих местах. Каждая вещь здесь служила, а не просто занимала пространство. Это была не музейная комната, а крепость, в которой человек организовал свой быт с той же тщательностью, с какой укреплял снаружи стены.

Дядя Саша, не снимая фуражки, прошёл к столу, взял книгу в тёмном переплёте. Это оказался не учебник, а толстый, технический альбом с чертежами.

— Садись, если устал, — кивнул он мне на табурет у печи. Сам сел на стул, отодвинул коробку с пуговицами и открыл альбом. На пожелтевших страницах мелькнули сложные схемы, разрезы моторов, таблицы с цифрами. — Пока я тут покопаюсь. Надо вспомнить кое-какие нюансы… А ты, — он посмотрел на меня, — глянь в сенях, на полке слева. Там кисет с табаком должен быть. Принеси, будь добр.

Я выполнил просьбу, нашёл заветный кисет. Дядя Саша закурил. Едкий дым странно гармонировал с запахами дома.

Я посидел молча, наблюдая, как он выводит на клочке бумаги какие-то цифры и странные, угловатые схемы, больше похожие на ребус. Дым от его самокрутки висел в неподвижном воздухе комнаты сизоватой тучей.

— Что это ты такое старательное выписываешь? — не выдержал я наконец, указывая подбородком на его записи.

Дядя Саша даже не оторвался от листа, только мотнул головой, отгоняя и мой вопрос, и назойливую муху, севшую на край стола.

— Зачем тебе? Всё равно не поймёшь.

Он сказал это без раздражения, даже с лёгкой усмешкой в углу рта, но я понял — лезть дальше бесполезно. Я откинулся на табурете, и закрыл глаза, даже слегка задремывая.

Минут десять прошло в почти полной тишине, нарушаемой только шуршанием переворачиваемых страниц, скрипом карандаша и изредка — одобрительным или задумчивым «хмыком» дяди Саши. Наконец он поставил последнюю точку, отложил карандаш в сторону и положил локти на стол, ссутулившись. Он внимательно, строго посмотрел на испещрённый записями листок, потом сверил что-то с раскрытой страницей альбома. И на его обычно суровом лице появилось редкое выражение — тихое, усталое удовлетворение мастера, решившего сложную задачу.

Он довольно кивнул, будто подтверждая что-то самому себе.

— Так-так… Ладно. В теории — сходится. Практика, как водится, всё поправит, но начало есть.

Он аккуратно сложил листок вчетверо и сунул его во внутренний карман.

— Ну что, Васек, сидением дело не двинем, — сказал он, поднимаясь. — Пойдём, надо погрузку организовать, да и с маршрутом разобраться. Ночью-то лететь — не днём болтаться. Каждую ложбинку надо знать наизусть.

Он потушил самокрутку в пепельнице, взял картуз, и молодцевато выпрямившись, шагнул к двери. Я за ним.

— Дядя Саша, — начал я, выходя на крыльцо. — А что со сбитым «Юнкерсом», тем, что в поле сел? Его так и бросили?

Он шёл немного впереди, не оборачиваясь, и сначала только хмыкнул, как будто вопрос был неприятный или глупый. Потом замедлил шаг, давая мне поравняться, и сказал, глядя куда-то поверх крыш:

— Сбитый… Бросили, говоришь? Нет, не бросили. Стоит пока. Двигатель с него сняли.

Я ждал продолжения. Он помолчал, вынимая кисет.

— Тот, наш который, мотор на выброс, — дядя Саша сделал характерный жест рукой, будто ломая палку. — А у этого двигатель целый. Ну, считай, целый. Вот и думаем… — Он ловко свернул очередную цигарку на ходу. — Не переставить ли ядрёную неметчину с умирающего на покалеченного. Авось, один «юнкер» на двоих и выйдет.

— А получится? — спросил я.

— Должно… — Он прикурил, щурясь от дыма. — Но пока что это две кучи головной боли.

Мы уже подходили к окраине, откуда был виден край лётного поля. Впереди, за полосой колючки, маячили знакомые силуэты: угловатый «Юнкерс» у ангара и добродушный, коренастый «Ан-2» чуть поодаль. Вокруг них, как и утром, копошились люди. Работа не кончалась.

Ан-2 — Детище советских инженеров. Рабочая лошадка. «Кукурузник». Неказистый, неуклюжий, с тряпичной обшивкой и допотопной приборной доской. Рядом с акульей статью «Мессера» он выглядел этаким добродушным увальнем, а рядом с угловатым «Юнкерсом» — и вовсе деревенским самоделом. Но он летал. Летал в любую погоду, с любого клочка земли, на последних каплях бензина. Его можно было починить в поле пассатижами и куском проволоки. Его мотор не требовал танцев с бубном и чертежей из таинственных альбомов — дал газ, и пошёл.

И опять, в который уже раз, вся надежда была на него. Не на трофейного хищника, что лежал беспомощно на брюхе, и не на гибридного «юнкерса», который ещё надо было собрать из двух поломанных. А на этого простого, выцветшего на солнце «трудягу». Ему предстояло тащить нас ночью, через степное небо, кишащее «охотниками», к вросшему в землю авианосцу.

В этом мире вообще всё было шиворот-навыворот. Самые сложные, самые совершенные машины выходили из строя от первой же царапины, а эта бипланная «лоханка», собранная, казалось, по чертежам из школьного учебника, оказывалась незаменимой. Она не поражала мощью, не пугала скоростью. Она просто работала. Изо дня в день. И в этой её простой, утомительной работе было больше настоящей, железной надежности, чем во всей хищной мощи «Мессершмитта».

Дядя Саша, шедший рядом, будто поймал ход моих мыслей. Не глядя на меня, он хрипло бросил:

— Заправлен, проверен. Ждёт. На нём хоть знаешь что отвалится, подготовиться можно, предусмотреть. А не гадаешь, как у фрицев.

В его словах не было восхищения. Была констатация факта, такая же прочная и неоспоримая, как и сам самолёт, к которому мы подходили. И почему-то именно сейчас, глядя на его потертые плоскости, я чувствовал себя спокойнее, чем при виде любого другого, более грозного летательного аппарата.

Мы подошли ближе. У самого шасси «Ан-2», прямо на канистрах из-под бензина, сидели двое механиков. Молодой, и постарше, с лицом, перемазанным в масле. Они о чём-то тихо переговаривались, и между пальцами у обоих тлели толстые, дымные «бычки» самокруток.

Увидев нас, они замерли на секунду, потом судорожно дёрнулись. «Бычки» полетели в пыль и были мгновенно растоптаны грубыми подошвами. Они встали, вытянувшись, как на поверке, виновато и глупо улыбаясь.

Дядя Саша остановился, его взгляд скользнул по растоптанным окуркам, потом по канистрам, на которых они только что сидели. Я мысленно приготовился к взрыву привычного, раскатистого мата, который бы поставил этих «сорванцов» в позу на полчаса. Но дядя Саша только тяжело вздохнул, будто устав от вечной человеческой глупости, и пробормотал себе под нос, не повышая голоса:

— Ну да, конечно. Курите. Взорвётся — прямо на канистре в космос и полетите. Без всякого самолёта.

Механики переглянулись, не зная, смеяться им или ещё больше испугаться. Я понял — сегодня им фантастически повезло. Обычно за такое дядя Саша с говном ровнял, но сейчас в его голосе не было ярости, только усталое, почти бытовое раздражение. Хорошее настроение шло от удачного запуска «Мессера». Оно и спасло ребят от серьёзной взбучки.