Он сделал паузу, давая парню, который уже не кричал, а хрипел, захлебываясь слезами и слюной, перевести дух. Давая и толпе в полной мере осознать происходящее. Потом снова занес ремень, но не ударил, а ткнул бляхой в сторону толпы.

— Следующий раз, кто приказ нарушит — не выпорю! — его голос, хриплый от напряжения, гремел на всю поляну. — Веревку на шею! И на эту самую березу! Чтобы все видели, какая цена вашей забывчивости! Понятно всем⁈

В толпе прокатился сдавленный, тяжелый гул. Не возмущения, а страха. Глухого, животного, бесповоротного согласия с жестокостью, возведенной в закон.

Твердохлебов, тяжело и шумно дыша, наконец опустил ремень и, не глядя, снова продел его в шлевки брюк. Парня отвязали. Он не стоял, а повис на руках мужиков, его ноги подкосились. Зад под разорванными штанами представлял собой сплошной кровавый пузырь. Он не плакал, а беззвучно сотрясался в истерике, давясь рыданиями, закусив окровавленную губу. По его лицу, искаженному гримасой, текли слезы, смешиваясь с потом и грязью.

— Отвести его домой, — бросил глава одному из стоявших ближе, даже не взглянув на результат своей работы.

Он повернулся ко мне. На его крупном, обветренном лице не было ни злобы, ни удовлетворения, ни даже гнева. Только усталость. Усталость от необходимости быть палачом, судьей и отцом в одном лице.

— Вот и всё собрание, — сказал он глухо, вытирая платком ладонь. — Неинтересно? Зато запомнят. Надолго. Пойдем. Дел вагон еще.

И он пошел прочь своей тяжелой, неспешной походкой, не оглядываясь на сгорбленную, почти бесчувственную фигуру парня, которого волокли под руки. Толпа молча, быстро расходилась, растворяясь в переулках станицы. Не было слышно ни разговоров, ни даже вздохов — только шарканье множества ног по жесткой траве да все усиливающийся вой ветра в ветвях деревьев.

По пути от поляны к аэродрому, куда я неспешно направлялся, обдумывая только что увиденное, меня окликнули.

— Ваше высокоблагородие! — раздался знакомый, чуть скрипучий голос.

Я обернулся. Из переулка, прихрамывая, выходил Нестеров.

— Здравствуй, Семен Алексеевич! — поприветствовал я летчика.

— По делам, ваше высокоблагородие? — он засеменил рядом, стараясь попасть в мой шаг.

— А то как же. — ответил я, и спросил, глядя на подволакивающего ногу летчика. — Что с ногой?

— Да пустяк. — отмахнулся тот. — Железяка упала вчера, придавило малость, болит вот теперь.

— Летать сможешь?

— А куда ж я денусь? — широко улыбнулся тот, но тут же расстроенно вздохнул. — Было бы на чем…

— На мессерах доводилось?

— Случалось, — кивнул Нестеров, непроизвольно приподняв подбородок. — Как-то одну такую «птичку» на аэродром привели, почти целую. Нас, тогда и позвали… ознакомиться. Ознакомились, а потом и в воздух поднимали, на испытания. Машина… — он на секунду замолчал, подбирая слово, — дерзкая. Не наша. Другой характер. Рули жёсткие, мотор капризный, но если приноровиться… — он сделал характерный жест рукой, будто ловил невидимую рукоятку.

И резко, с новым интересом повернулся ко мне, его голос стал тише, доверительнее:

— А разве ваш трофей… живой?

— Скорее да, чем нет, — ответил я, глядя, как в глазах Нестерова вспыхивает профессиональный азарт. — Сел на брюхо, осколками посекло малость, но, вроде бы, не так страшно.

— На брюхо… — протянул Нестеров, и его взгляд стал острым, аналитическим. Он будто мысленно уже видел картину посадки, оценивал повреждения. — Значит, винт погнули и шасси…

— Нет, винт нормально, передняя стойка вышла, повезло.

— Ваше высокоблагородие… а нельзя ли… одним глазком? Я не помешаю. Просто взглянуть, как он у вас там устроился. Может, чем и помочь смогу…

— Так я про что и толкую, иди даже и не одним глазком, двумя можешь. — улыбнулся я.

В этот момент навстречу, поднимая тучи едкой пыли, вырулил «Уазик». Тот самый что привозил обед к месту временной стоянки «мессера».

Машина тарахтела, как разбитая мясорубка, выплёвывая из выхлопной трубы сизые клубы дыма. Я поднял руку, УАЗ притормозил, за рулём был тот же парень в майке СССР.

— На периметр? — крикнул я, перекрывая дребезжащий звук мотора.

Парень кивнул, дёрнув головой так, будто ловил муху на подбородке.

— Отлично. Садись, — я повернулся к летчику. — Подбросит прямо к месту. Разглядишь своего «ястреба» вблизи.

Нестеров оживился мгновенно. Его усталость как рукой сняло, даже хромота исчезла. Он кивнул, уже торопясь обойти капот, чтобы залезть в тряскую кабину.

— А вы? — спросил водитель, переведя взгляд с Нестерова на меня.

— Мне в другую сторону, — махнул я рукой. — Не задерживайся.

Парень еще раз кивнул, уже чисто автоматически, и УАЗ, взревев на всю катушку, рванул с места, подбросив в воздух хвост коричневой пыли.

Свернув на узкую тропинку, петлявшую между покосившихся сараев и полуразобранных заборов, я невольно возвращался мыслями к «мессеру». Машина была находкой, настоящим везением. Но не для меня. Я управлял им, да. Посадил, что уже было чудом. Но вести на нём бой, чувствовать его в воздухе как продолжение себя, использовать все его хищные преимущества — для этого нужен был другой навык. Тот, что дается годами в кабине именно истребителя. У меня его не было. И не будет еще долго, если вообще будет.

Нестеров… Он подходил. В его глазах, когда он говорил о «мессере», горел тот самый, нужный огонь. Не просто интерес, а жадное, профессиональное любопытство. Да и ребята его… Среди них наверняка были те, кто гонял на «яках» или «лаггах», пусть и в другой реальности. Пересесть на «мессер» для них было бы делом может и не простым, но понятным.

Надо будет поговорить с Нестеровым после того, как он осмотрит машину.

Добравшись до летного поля, я первым делом свернул к длинному, низкому ангару, что служил нам топливным складом. Дверь, как обычно, была не заперта — просто притянута проволокой к ржавой скобе. Я дернул ее, и створка с противным скрипом отъехала в сторону.

Внутри было темно и пусто. Буквально. Я замер на пороге, глазам своим не веря. Там, где еще недавно стояли рядами приземистые, почерневшие бочки с соляркой и бензином, зияла теперь бетонная, залитая маслянистыми пятнами пустота. Лишь пара бочек ютилась в дальнем углу, жалкие и одинокие. От всей былой «мощи» остался только едкий, въедливый запах и лужицы чего-то темного на полу.

Снаружи послышался шаркающий шаг. Вышел сторож, дед Матвей, в выцветшей телогрейке и ватных штанах, подоткнутых в грубые кирзовые сапоги. В руках он держал гладкоствольное ружье.

— Чего ищешь, Василий? — спросил он хрипло, без предисловий.

— Где бочки?

Дед Матвей тяжело вздохнул.

— Растаскали.

— Кто? Куда?

— А кому надо, тот и таскал. — Дед ткнул ружьем в потолок, и видя мой недоумевающий взгляд, пояснил торопливо, — растащили, что б не в одном месте, значится…

Я понимающе кивнул. Мысль была здравая: не держать все яйца в одной корзине. Особенно когда корзина могла стать мишенью. Основные запасы и так держали в других местах, видимо, сейчас решили раздробить и последние остающиеся здесь резервы.

— Ладно, — выдохнул я. — Как здоровье-то, дед? Спина не беспокоит?

Дед Матвей поставил ружье к стене и с тихим стоном потянулся, выпрямляя скрюченную спину.

— Спина-то? Ломит, сынок, ломит. Как предвестье. И ноги… — он похлопал себя по бедрам, — мёрзнут, будто не свои. Скоро, видно, зима.

Я вздохнул про себя. Старость не радость. На улице под тридцать, а его пробирает холод. Этот дед из «старых», коренных, его возраст был загадкой, но точно хорошо за восемьдесят.

— Старость, Василий… не сахар, — пробормотал он, словно угадав мои мысли. Потом посмотрел на меня прищуренными, мутноватыми глазами. — Чайку не хочешь? У меня самоварчик подошел, согреемся малость.

— Давай, дед, — согласился я, представляя пузатый бок латунного самовара. — Только быстренько.

Дед Матвей кивнул и уже повернулся, чтобы вести меня в свою сторожку, как вдруг тишину вечера разорвал резкий грохот. Звук — тяжелый, разлапистый, с густым металлическим эхом — прорезал воздух и ударил в землю, заставив вздрогнуть стены ангара.