Семеныч, незаметно появившийся рядом, заметил мой взгляд. Он хрипло, с каким-то озлобленным спокойствием, прошипел мне на ухо, будто выплевывал давно застрявшую в горле горечь:

— Кормили их получше нас. Заметил? Потому что пользовали. Для утех солдатских держали. Тощих-то кому захочется? — Он ощерился коротко и злобно, показывая желтые от табака зубы. — Вот и откармливали, чтобы хоть какая-то плоть была.

Я не ответил, молча наблюдая как одна из женщин, совсем еще девчонка с впалыми щеками, осторожно снимает с палки горячую рыбу и делит ее на куски. Наверное не правильно, но я давно уже не чувствую того острого, режущего негодования, которое должно было бы вспыхнуть. Мир перемолол и это. Не очерствел душой окончательно — нет, жалость оставалась, мне было жаль этих женщин. Особенно девчонку, её звали Тамара. Она плыла вместе с мужем, его среди этих изможденных лиц я не увидел. И спрашивать, где он, бессмысленно. Если его нет здесь, значит, его уже нет нигде.

Семеныч, стоявший рядом, будто прочитал мои мысли. Он сплюнул в сторону, в сырую гальку, и заговорил снова, тихо и буднично, как о погоде:

— Томкиного мужика помнишь? Щуплый такой, лысый?

Я кивнул, не отрывая глаз от девчонки, деликатно сдувающей пепел с куска рыбы.

— Когда ее в первый раз фрицы потащили, это самое… он защищать кинулся. Так его избили, потом привязали к дереву, напротив той самой палатки, где ее… ну. И оставили. Так он на том дереве и помер, не вынесло сердце, что ли. А она… она с тех пор молчит. Ни слова. Ни полслова.

Он замолчал, доставая новую сигарету. Его руки не дрожали, движения были точными, отработанными.

— Такие дела, — закончил он коротко, чиркая спичкой.

Я отвернулся.

К нам подошел Мотыга. Не старик еще по годам, но теперь — вылитый старик. Лицо стало серым, обтянутым кожей, с глубокими трещинами у глаз. Я вспомнил, как он философствовал пьяный, и как свалился за борт, вспомнил ту тварь что заметил тогда в воде.

Он молча опустился на землю рядом с нами, потом поднял на меня мутные глаза.

— Нету… выпить? — спросил он хрипло, без особой надежды.

Я покачал головой.

— Не завезли, Мотыга. Только кипяток.

Он кивнул, приняв этот приговор как должное, и уставился в пространство перед своими стоптанными сапогами. Потом, не поворачивая головы, глухо спросил:

— И что дальше-то?

Семеныч пожал плечами, косясь на меня.

Я вздохнул, собираясь с мыслями.

— К ночи прилетит самолет. Заберет всех, кто поместится. Остальных — вторым рейсом. Наверное.

Мотыга медленно перевел на меня свои мутные глаза.

— А с посудиной что? — он кивнул в сторону катера, черневшего в протоке. — Бросим?

— Не знаю, — честно ответил я. — Скорее всего, экипаж на него прибудет тоже на самолете.

Мотыга кивнул, будто этого и ожидал. Потом сказал тихо, но очень четко:

— Я остаюсь.

Мы оба с Семенычом посмотрели на него.

— Личные у меня с ними счеты, — добавил он, и в его пустом взгляде на секунду мелькнуло что-то безумное. Я вспомнил, сколько всего народу было в той экспедиции. И где они теперь?

— И я остаюсь, — тут же буркнул Семеныч, отбрасывая окурок. — Отомстить надо. Хоть одному, но башку свернуть.

Они смотрели на меня, дожидаясь реакции.

Я смотрел на них — на высохшего, тронутого тихой яростью Мотыгу и на озлобленного, ищущего точки приложения своей злобы Семеныча.

— Вам бы отдохнуть сначала, — сказал я спокойно. — Отъесться. Выспаться. А потом… Если воевать хотите, так и в станице прекрасно получится. Туда, судя по всему, немцы скоро и потащатся.

Они промолчали, обдумывая. Мой аргумент был разумным. И он, кажется, достиг цели. Безумный блеск в глазах Мотыги поугас, сменившись все той же усталой покорностью. Семеныч хмыкнул, но не стал спорить.

Молчание прервала Тамара. Она неслышно подошла, держа в руках небольшой жестяной поднос, явно взятый с камбуза катера. На нем лежали три аккуратно разделанные печеные рыбины, от которых валил соблазнительный пар. Не говоря ни слова, она поставила поднос на землю рядом со мной, и так же тихо отплыла обратно к костру, словно тень.

— Спасибо, — произнес я ей вслед. Семеныч и Мотыга пробормотали что-то похожее.

Мы съели рыбу почти молча, не спеша, чувствуя, как горячая пища возвращает силы. Когда последние косточки были аккуратно сложены на край подноса, Мотыга снова поднял на меня взгляд.

— Я всё равно остаюсь, — сказал он.

Семеныч вытер руки о штаны и кивнул, подтверждая.

— И я. Ты говоришь — в станицу. А они, — он мотнул головой в сторону где находился немецкий лагерь, — они туда пойдут?

Я пожал плечами.

— А мне отомстить нужно именно этим, которые здесь. Которые били, которые убивали, которые… — он скомкал фразу, махнув рукой. — Чтобы я знал, кому именно счет закрыл.

Он был прав, и мы все это понимали. Логика мести — штука узкая и личная. Ей нет дела до общей стратегии. Я взглянул на Мотыгу. Он не стал ничего добавлять, лишь чуть склонил голову, подтверждая слова Семеныча. Их решение было принято.

Семеныч поднялся, собрал наши жестяные кружки и через пару минут вернулся, осторожно неся их, полные дымящегося кипятка. Молча раздал нам, присел обратно и потягивал свой кипяток, обжигаясь и причмокивая. Я тоже отпил глоток, наслаждаясь.

— Ладно. Решение ваше понятно, — сказал я, переводя взгляд с Мотыги на Семеныча. — Но сейчас надо готовить полосу. Нужно найти подходящую площадку повыше, и выложить костры по краям. Чтобы поджечь, как услышим мотор.

Семеныч нахмурился, его лицо стало скептическим.

— Костры? А если эти… — он кивнул в сторону, откуда ждали немцев, — увидят? Мигом накроют.

— Если не выложим, самолет может разбиться, — ответил я — Риск есть. Но без костров риск еще больше.

Семеныч тяжело вздохнул, потер ладонью щетину на щеках.

— Понял. Значит, костры.

После обеда, допивая последний глоток обжигающего кипятка, я почувствовал, как меня вырубает. Тело, выжатое как лимон, требовало передышки. Силы были на нуле.

— Собирайте хворост для костров, — сказал я, с трудом поднимаясь. — Но не раскладывайте. Сложите пока в кучу. Меня разбудите в восемь.

Мужики покивали, давая понять что поняли приказ.

Я же выбрал себе место под крылом планера. Рюкзак положил под голову.

Уснул почти мгновенно.

Проснулся когда солнце уже пошло на закат, но судя по тому что меня не разбудили, восьми еще не было. Сел, потирая онемевшую щеку. Тамара поставила рядом поднос с двумя аккуратно очищенными печеными рыбинами и пару галет. Я кивнул ей в благодарность и принялся за еду, чувствуя, как голод просыпается с новой силой.

Через несколько минут подошёл Семеныч.

— Хворост готов. Полосу наметили.

— Отлично. — кивнул я.

Семеныч замялся, глядя куда-то мимо меня.

— И это… один из наших умер. Сердце, видать, не выдержало.

Я вздохнул, отложив рыбу. Таких вещей не ждешь, но они всегда приходят.

— Станичник?

Семеныч кивнул, смотря в землю.

— Ага. Наш.

— Надо похоронить. По-человечески.

— Я думал… может, в станицу отвезти? К своим? — неуверенно спросил Семеныч.

— Места нет, — покачал я головой. — В самолете и так не все поместятся. А тут еще… покойника. Нет. Закопаем здесь. Хорошее место, лес, река рядом. Ему теперь всё равно.

Семеныч молча кивнул, поняв резон. Позвал двоих мужиков, тех, что покрепче выглядели. Я взглянул на часы — до сеанса связи еще оставалось время. Встал и пошел с ними.

Мы выбрали место чуть в стороне от лагеря, под разлапистой старой ивой. Лопаты на катере не нашлось. Копали по очереди ломиком, который Семеныч раздобыл в машинном отделении. Землю выбрасывали тем самым жестяным подносом на котором мне приносили рыбу. Работа шла тяжело, молча. Звук металла о камни, тяжелое дыхание. Другие беглецы не подходили, но сидели неподалеку, тихо наблюдая.

Когда яма стала по пояс, Семеныч вылез, отряхнулся.