Я замираю. Сердце стучит в горле.

Ловушка?

Клетка?

Попробуют запереть — я оторву их члены. По одному. Но Тэйн просто смотрит на меня с приподнятой бровью.

И я заставляю себя войти.

И…

Останавливаюсь. Потрясённая. Это — спальня. Настоящая. С кроватью, комодом… и столом у окна?

Я моргаю. Наверное, галлюцинация. Но нет — кровать накрыта толстым стеганым одеялом, фетровыми пледами, подушками. Комод — из дуба. Стол — гладкий, деревянный.

Я будто во сне подхожу к окну, кончиками пальцев скользя по гладкой поверхности. За стеклом раскинулась дикая природа, тянущаяся за пределы бетонных и стальных построек до самого горизонта — море вечнозелёных сосен, припорошенных снегом. Небо ясное, холодно-голубое, без единого облачка, а солнце отбрасывает длинные тени, стелющиеся по долине.

Это самое красивое, что я видела в жизни.

— Знаю, это немного, — говорит Тэйн за спиной, и я вздрагиваю. — Мы не успели подготовиться. Завтра привезут материалы, чтобы ты могла собрать гнездо, но пока — хотя бы одеяла.

Я поворачиваюсь. У меня рот приоткрыт.

Немного?

Эта комната лучше всего, что когда-либо было у меня в жизни — даже лучше, чем тот шатёр, в котором мы с мамой жили на окраине лагеря в короткий, но такой счастливый период свободы.

— У меня… будет своя комната? — выдавливаю я, хрипло.

Тэйн моргает, сбитый с толку.

— Конечно. А где ещё ты должна спать?

Я чуть не смеюсь.

Где?

На полу. В цепях. В клетке.

— Я… просто… не ожидала…

Он изучает меня некоторое время. Потом кивает, будто что-то решает.

— Это твоя территория, Айви. Никто не войдёт сюда без твоего разрешения. Даже я.

Я моргаю. Уверена, ослышалась.

Он продолжает:

— Не могу обещать того же про коридоры. Мы — стая альф, а не нянечки. Но здесь ты в безопасности. Насколько возможно. Учитывая то, что я видел в Центре Перевоспитания.

Я молчу. Читаю его выражение. Ищу ложь. Но он альфа. Может делать со мной всё что угодно. Ему незачем врать.

— Отдыхай, — говорит он, отходя к двери. — Мы едим в столовой, но ты, наверное, устала. Я попрошу слуг принести тебе еду, одеяла и кое-какие вещи.

Он выходит. Закрывает дверь. Я жду, пока звук его шагов стихнет. Потом бегу — и запираю дверь. Вряд ли поможет. Любой из них сможет снести её одним ударом. Я сползаю вниз по дереву и выдыхаю. Вот она — моя новая тюрьма.

Он был прав: она лучше прежней.

Но я не настолько глупа, чтобы верить, что я для них хоть что-то больше, чем была для альф в Центре. Свежее мясо. Племенной материал. То же самое. Просто стены новые.

Но впервые за долгие месяцы у меня есть пространство.

Своё.

Закрытое.

И когда я подхожу снова к окну, прижимаясь ладонью к стеклу…

Свобода — так близко, что я чувствую её вкус.

Мне только нужно быть умной.

Мне только нужно выждать.

ТЭЙН

Боксёрская груша яростно раскачивается, когда я вбиваю в неё ещё один сокрушительный удар. Пот стекает по лицу, мышцы горят, дыхание рвётся из груди. Но этого мало. Катастрофически мало, чтобы погасить бурю внутри.

Айви.

Это всё, о чём я могу думать.

Как её глаза широко распахнулись от настоящего шока, когда я показал ей комнату — будто она не могла поверить, что это маленькое, спартанское пространство предназначено только для неё.

Какой должна быть жизнь, чтобы человек ТАК удивлялся элементарным вещам?

От одной мысли у меня закипает кровь. Я бью быстрее, сильнее.

Перед глазами всё ещё стоит она, стоящая у окна — бледные пальцы на стекле, взгляд устремлён в сторону базы, словно это не мрачная, суровая крепость, а мать его страна чудес. Она ничего не сказала, но жажду — яростную, отчаянную — можно было почувствовать кожей. Жажду оказаться там, а не здесь.

Не с нами.

Не со мной.

Блять!

Я врезаю по груше так, что она улетает в сторону почти под потолок. Я ведь её надзиратель, а не спаситель. Не имею права забывать об этом.

Дверь скрипит, открываясь, и я чувствую Чуму ещё до того, как вижу его — присутствие, похожее на тень, скользящую в комнату. Я не оборачиваюсь, продолжая молотить грушу, пытаясь игнорировать тот знающий взгляд, который он наверняка на меня бросает.

— Ты её скоро сломаешь, — говорит он спокойно, голос глухо искажён маской. — И тогда тебе придётся снова подавать заявку на новую. В который уже раз.

Он вообще умеет говорить не осуждающим тоном?

Я рычу, наношу последний удар и отступаю, тяжело дыша:

— Лучше уж груша, чем чья-то рожа.

Чума негромко хмыкает, подходя ближе:

— Учитывая, что ты здесь, а я только что разнял Валека и Виски, я бы сказал, что омега оказывает на нас… противоположный ожидаемому эффект.

Я фыркаю:

— Ну, свою «ожидаемую роль» она тоже пока не выполняет.

— Справедливо, — отвечает он, наклоняя голову. — А когда, по-твоему, заканчивается мораторий на прикосновения?

— Ты спрашиваешь для себя или в целом? — спрашиваю сухо.

Он тихо смеётся:

— Немного и того, и другого. Возможно, я самый цивилизованный в этой маленькой стае дикарей, но я всё ещё альфа.

— Это спорно, — бурчу, снова ударяя грушу. Она уже начинает вытекать песком. — В части «цивилизованный».

— В Центре Перевоспитания с ней явно обращались плохо, — продолжает он своим врачебным тоном. — Если отбросить личное влечение, то я считаю, что к ней нельзя прикасаться, пока она не будет обследована и допущена к… интенсивной активности. И неплохо бы, чтобы она набрала вес. Она довольно хрупкая.

— И я так понимаю, именно ты будешь проводить её «обследование», — говорю многозначительно.

— Что могу сказать, у работы должны быть свои привилегии, — отвечает с кривоватой усмешкой.

Я закатываю глаза:

— Ладно. Никто не прикасается к ней, пока она не будет допущена к спариванию — и пока она сама не согласится. Я вам, ублюдкам, не доверяю. Но тебе достанется честь её осмотреть, когда придёт время. Укусит — считай, производственный риск.

— Принимается, — кивает он, затем добавляет: — Её аромат довольно интересный.

Я смотрю на качающуюся грушу, не поднимая глаз:

— Ага. «Интересный» — одно слово для этого.

Скорее похоже на запах крови в воде. Такой дурманящий аромат, что я не могу выбить его из головы. И если даже этот спокойный, расчётливый врач так же зациклен на ней, как и я…

То я начинаю задумываться:

Совет действительно отправил её к нам, чтобы успокоить нас?

Или они хотят, чтобы она стала нашей, блядь, гибелью?

АЙВИ

Ягоды окрашивают мои пальцы в тёмно-фиолетовый цвет, когда я срываю их с куста и жадно засовываю горсти в рот. Сок стекает по подбородку. Мне плевать. Я уже несколько дней не ела по-настоящему.

Я снова снаружи, возле лагеря — единственного места, которое когда-либо было домом. Единственного места, где я чувствовала себя свободной.

Позади трескается ветка.

Я резко оборачиваюсь, сердце подпрыгивает к горлу.

Фигуры в тёмно-зелёной форме движутся сквозь деревья — солдаты, идущие прямо к лагерю. На мгновение я не могу дышать. А потом бегу. Ноги несут меня по лесной подстилке, ветки хлещут по лицу, цепляются за волосы, но я не останавливаюсь. Сзади раздаются крики. Тяжёлые ботинки топчут листья. Они заметили меня.

Я перепрыгиваю через поваленный ствол — рука хватает меня за плечо, резко дёргает назад. Я бьюсь, как дикий зверь, вгрызаюсь зубами в плоть. Солдат матерится и со всей силы бьёт меня по лицу.

Во рту появляется вкус крови.

Я вскакиваю на постели, задыхаясь, пот заливает тонкую ночную рубашку. Тёплые бежевые стены моей новой комнаты плывут перед глазами.