Он всегда считает себя лучше. Именно это желание быть выше — самая верная причина, чтобы воткнуть нож ему в лоб. Классическая лоботомия. Думаю, ему бы понравилось. Может быть, стал бы меньше выпендриваться.

— Ты кайфуешь от этого, — произносит Чума, его голос ровный, почти клинически отстранённый. — От убийств. От крови. Для тебя это наркотик.

Я наклоняю голову, обдумывая.

Он не ошибается. Адреналин. Власть. Контроль. Всё это — мой идеальный коктейль.

Но это не вся правда.

— А ты, док? — мурлычу насмешливо. — Ты дрочишь на то, что играешь в Бога? На то, что решаешь, кому жить, а кому сдохнуть?

Он рычит. Тихо, приглушённо, почти незаметно — но достаточно, чтобы я понял: попал в точку.

— Я спасаю жизни, — выдавливает он. — А ты их забираешь.

— Томат, то-май-то, — ухмыляюсь. — У всех свои пороки.

Чума снова смотрит на омегу. Я вижу, как у него в голове крутятся шестерёнки — пытается раскусить, почему она так глубоко засела в моём мозгу.

Хотя я и сам хуй пойми, что чувствую.

— Уходи, — произносит он наконец и делает шаг назад.

— А если я не уйду? — бросаю вызов. Я плохо реагирую на приказы. Мой первый соцработник называл это нарушением поведенческих норм или типа того.

Я всегда предпочитал слово «психопат». Чётче.

Мне не нужно видеть его глаза, чтобы понять выражение за маской. Сложно вывести Птичьего Мозга из равновесия — и удивительно, что я не сделал это раньше. Но момент подходящий.

Энергия под кожей кипит. И это не то животное возбуждение, которое омеги якобы должны снимать. Я даже не хотел её трахнуть раньше. Мой мозг всегда интересовала кровь. Её песня громче всего.

Пока не появилась она.

И теперь я хочу крови по-другому.

Я хочу найти тех, кто поставил на ней свои следы, и разорвать их в клочья.

Чёрт, часть меня хочет вырвать её старые шрамы и перерисовать их. Чтобы стереть чужие метки и оставить только свои.

Рука Чумы дёргается, пальцы сжимаются в кулак. В нём кипит насилие, всего на волосок от взрыва. Он хочет ударить меня. Проучить. И часть меня только этого и ждёт — вкус крови, всплеск адреналина…

Но он сдерживается. Всегда контролирует себя.

— Я не повторяю, — его голос низкий, опасный. — Вон. Сейчас.

Я открываю рот, готовый вывести его ещё немного… но дверь резко открывается. В комнату входит Тэйн.

Запах альфы заполняет пространство — мускус, власть, неприкрытая сила. Запах, требующий покорности. Я никогда не умел подчиняться.

Я разворачиваюсь к нему, тело расслабленное, но каждое мышечное волокно — натянутая струна, готовая к драке.

— Босс, — протягиваю лениво, отдавая ему насмешливый салют. — Какая честь. Что привело?

Тэйн окидывает взглядом комнату — Чуму, меня, омегу между нами. Его глаза сужаются. На секунду в них мелькает что-то тёмное, хищное, собственническое.

А потом всё исчезает под маской холодного командного спокойствия.

— Нам нужно поговорить, — говорит Тэйн таким тоном, который не предполагает возражений. — Всем. Сейчас.

Чума выпрямляется, его внимание мгновенно переключается на Тэйна.

— Из-за омеги? — спрашивает он, и в голосе появляется тень настороженности.

Тэйн кивает — коротко, резко.

— В том числе. Собери остальных и через пять минут — в брифинг-комнату.

Это не просьба. Это приказ. И несмотря на мою врождённую, пульсирующую в крови потребность послать любого начальника нахуй… я киваю. Если не из уважения — то из любопытства. На выходе я бросаю последний взгляд на омегу. Запоминаю каждую деталь.

Она выглядит такой маленькой, такой хрупкой, потерянной на огромной стерильной койке. Но… под этим всем скрыта сила.

Гибкость.

Несломленность.

Она пережила такое, от чего большинство людей бы просто сдохло. Пережила боль и унижения, которые я даже не могу до конца представить.

И всё же — она здесь. Она держится. Борется. И именно это — её стержень, её упрямая живучесть — притягивает меня сильнее всего. Как мотылька — к пламени.

Хочу её.

Хочу забрать эту силу себе.

Хочу сломать её и собрать заново.

Сделать новой.

Сделать своей.

Но я знаю — рано.

Пока рано.

Сначала нужно разобраться с тем дерьмом, которое она принесла с собой. С волнами, что уже расходятся по нашему выстроенному до сантиметра миру.

В воздухе висит напряжение. Предчувствие. Что-то надвигается. Что-то огромное. И омега — в самом центре этой воронки.

Когда я иду за Тэйном и Чумой, покидая лазарет, мысль грызёт меня изнутри:

Что будет дальше?

Для неё.

Для нас.

Для всех.

Но в одном я уверен на сто процентов.

Всё сейчас изменится. И будет охуенно интересно.

ТЭЙН

Напряжение в общей комнате такое густое, что его можно резать ножом, когда я захожу внутрь, мои тяжёлые шаги гулко раздаются по полу. Виски и Призрак сидят на одном диване — и впервые за долгое время это не они выглядят главными подозреваемыми на то, что сейчас начнут драться.

Чума и Валек стоят по разным сторонам комнаты, спины прямые, позы напряжённые, воздух меж ними трещит от невысказанной ярости. Я подавляю вздох. Чума, который обычно самый уравновешенный, единственный, на кого я могу положиться, чтобы удержать порядок, сейчас выглядит так, будто готов разорвать Валека голыми руками.

Интересно, этого ли добивался Совет?

Отправив Айви нам.

Непредсказуемый фактор. Катализатор.

Бомба замедленного действия.

Может, они и правда хотели расколоть нас, вбить клинья в трещины, которые давно жили в этой поломанной, но всё же нашей стае.

Но что бы они ни хотели — она теперь наша. И, чёрт меня возьми, я никому — Совету или кому бы то ни было — не дам её забрать.

Это видно по глазам моих братьев, по тому, как они тянутся к ней, по той яростной защитности, что исходит от каждого из них, когда она рядом.

Мы слишком глубоко увязли. Назад дороги нет.

Я прочищаю горло, привлекая внимание. Валек напрягается, взгляд заостряется за тенью капюшона. Чума сжимает и разжимает кулаки.

— Нам нужно поговорить, — говорю я ровно. — Об Айви. И о Центре Перевоспитания.

Слова висят в воздухе тяжёлым грузом. Перед глазами мелькают воспоминания о беседе с моим отцом — уважаемым генералом Харгроув. Как он даже бровью не повёл, когда я выкладывал перед ним доказательства. Как будто истощение, пытки, избиения и жертвоприношения омег — нормальный административный процесс.

— Они их там калечат, — говорю я, голос острый, как лезвие. — Тех, кого считают «Непоправимыми». Морят голодом. Пытают. Делают бог знает что ещё. Всё под вывеской «дрессировки».

Чума молчит, но его тело — натянутая струна. Валек неподвижен, но я вижу, как под маской у него дёргается челюсть.

— Да, мы это поняли, — произносит Виски, вставая. — Вопрос — что твой старик собирается с этим делать?

Я не отвечаю сразу.

— Он знал, — наконец выдыхаю я. В горле горит стыд и гнев. — Совет знал. Они позволяли этому происходить. Закрывали глаза на пытки, происходящие за этими стенами.

Комната замирает.

Падает гробовая тишина.

Гнев поднимается в Чуме как шторм, он дрожит от сдерживания. Даже Валек — тот, кто, кажется, всегда контролирует каждый свой пульс, — выглядит выбитым из равновесия. Виски медленно сжимает кулаки, и я почти слышу, как стены умоляют его не крушить всё вокруг.

А Призрак…

Я видел такое выражение в его глазах всего однажды.

Тогда погибли люди.

Десятки людей.

— Айви была там годами, — продолжаю я хрипло. — Переживая чёрт знает что. И она далеко не единственная.

— Она наша, — рычит Виски, оглядывая остальных. — И мы защищаем своё. Любой ценой.

Чума кивает. Даже Валек — едва заметный наклон головы — соглашается. Призрак низко, зверино рычит — это отклик моей собственной ярости.