Слетел в драке. Или раньше, во время штурма.

После того, как я видела, что он творил, неудивительно — он просто крушил всё, что двигалось.

— Понятно, — шепчу. — Ты не можешь говорить.

Даже если бы мог… комм бы я не смогла настроить. И я сняла этот грёбаный ошейник — последний поводок, что связывал меня с ними. Нас больше не могут отследить.

Я дрожу. Холод проползает в кости, даже под тяжёлой курткой. Что теперь? Я замёрзну здесь? Умру в этой пещере? Или Призрак снова сорвётся — и раздавит мне горло своими окровавленными руками?

Время тянется, огонь из пламени превращается в угли.

Холод сгущается. Воздух стынет так, что дыхание белым туманом висит перед губами. Призрак не дрожит. Он будто не ощущает холода. Вообще.

Без куртки. С голыми руками. Периодически добавляя в костёр новый деревянный лом, размером чуть ли не с меня. Потом его взгляд снова возвращается на мной. Пар выходит из маски, каждый вдох — ровный, глубокий, металлический.

Он — как статуя на входе в эту могилу.

Я больше не чувствую пальцев. Ни на руках, ни на ногах. Трясёт так, что зубы стучат. Каждая дрожь отдаёт болью в руке.

Я умру здесь.

Осознание приходит странно спокойно. Фатально.

Я умру — медленно, мучительно. И бессмысленно.

Если только…

— П-Призрак… — лепечу я сквозь дрожащие, одеревеневшие губы. — Иди сюда. П-пожалуйста.

Он склоняет голову набок, как волк, пытающийся понять странный звук. В его ледяных, звериных глазах борются растерянность и осторожность. Но через мгновение он разворачивается из своего напряжённого полуприседа и медленно подходит — шаг за шагом, будто приближается к дикому зверю, который может сорваться в любой момент.

Ирония почти свербит смехом в горле.

Он опускается рядом со мной. Тепло от его тела — будто открытая дверь в печь. Я почти впиваюсь в это тепло, прижимаюсь, пока не успеваю передумать. Он каменеет. Всем свои телом. Мышцы под моей щекой моментально становятся жёсткими, как камень.

Он… боится.

Боится меня.

Хихиканье, истеричное и вымученное, вырывается из груди облачком пара. Самый пугающий альфа, которого я когда-либо видела, ходячая машина смерти, способная руками вырывать кости из мяса… и его пугаю я.

Но даже при всей этой напряжённости он меня не отталкивает. Просто сидит — застывший, неприкасаемый, — пока я выкачиваю из него тепло.

Его рука вздрагивает. Потом кисть. Любой другой альфа давно бы обнял полузамёрзшую омегу, но только не он. Он будто не знает, что делать. Да он вообще когда-нибудь видел омегу вблизи?

Мысль абсурдная.

Но всё же.

— Эм… — я заминаюсь, разрываемая между страхом и отчаянной потребностью не умереть от холода. — Ты можешь… обнять меня, если хочешь.

Он снова склоняет голову, брови сдвигаются к переносице. Его глаза впиваются в меня, как клинки.

— Р-рукой, — уточняю я, едва не стуча зубами, когда он явно не понимает, о чём речь.

Тишина. И пристальный, дикий взгляд.

Медленно, очень медленно, я тянусь к его предплечью — оно толщиной с мою грёбаную ногу — и он снова каменеет, когда кончики моих пальцев касаются его шершавой, изуродованной кожи. Я пытаюсь поднять его руку — бесполезно. Она тяжёлая, как гранит.

— Ты можешь поднять руку? — спрашиваю я тихо, боясь спугнуть единственный источник тепла. Единственный шанс остаться в живых.

Рука двигается. На дюйм. На два. На три.

И это он делает так осторожно, будто держит на ладони бомбу.

Я шевелюсь так медленно, словно приручаю паникующего быка или дикого жеребца. Забираюсь под его руку сама, устраиваюсь боком, осторожно уклоняясь от бурых пятен крови, засохшей на его майке.

Не только кровь. Куски плоти тоже.

Мне абсолютно крышу снесло.

Его рука медленно, очень медленно опускается на меня. Осторожно. С опаской. Он задерживает дыхание — клубы пара из маски почти исчезают. Я не слышу его сипов. Он сидит, как статуя, повернув голову набок, и его зрачки расширены почти до чёрных кругов. Я слышу, как он сглатывает.

— Всё хорошо, — бормочу я. — Только на эту ночь.

Он опять просто смотрит. Неотрывно.

Я проваливаюсь. Усталость тянет вниз, в тёмную, бесцветную воду. Не знаю, сколько я там нахожусь — но когда всплываю, пещера уже залита тщедушным, бледным светом рассвета. Солнце робко выглядывает из-за заснеженных вершин.

Призрак склонился надо мной, его пальцы возятся с повязкой на моей руке. Он поднимает взгляд, и в этих светлых глазах — вопрос.

Я киваю. Голос не слушается.

Он аккуратно разворачивает ткань. Засохшая кровь трескается. Рана выглядит ужасно — вздутая, красная, грубая полоска разорванной кожи. Но кровь больше не течёт.

Я сглатываю, наблюдая, как он изучает её с невероятной, неестественной для него осторожностью. Его грубые пальцы едва касаются кожи — ласковее, чем я могла себе представить.

Убедившись, что всё нормально, он откидывается назад и разрывает ещё одну полосу ткани от рукава своей куртки. Оттуда же, где он взял первую повязку.

Пальцы у него не рассчитаны на кропотливую работу. Он пытается завязать ткань… но выходит это так же, как если бы медведю дали иглу для вышивки. Одна грубая сила. Никакой точности.

— Ты… не хотел причинить мне боль тогда, — тихо говорю я, сама не понимаю, откуда это вырвалось. — Правда?

Его взгляд резко впивается в мой, и в глазах вспыхивает что-то обнажённое, болезненное. Сырая боль. Стыд. Вина — такая, что меня выбивает из колеи.

Альфы же не должны ненавидеть самих себя.

Но этот — ненавидит.

Он отворачивается. Сгибается вдвое. Становится похож на каменного горгулью, готового соскочить с карниза рухнувшего собора.

Я колеблюсь, но потом тянусь к его рюкзаку. Пайковая плитка шелестит, когда я вскрываю её, разламывая пополам резким щелчком.

— Вот, — шепчу я, протягивая половинку. Мирный жест. Руку пробирает дрожь.

Он смотрит долго. Очень долго. Его грудь поднимается быстрее. И потом, осторожно, почти нерешительно — он берёт кусочек.

Он смотрит на него. Потом на меня. Потом снова отводит взгляд, заваливаясь в ещё более глубокую яму самобичевания, когда жестом указывает на маску.

— А, — понимающе шепчу. — Прости.

Краем глаза я ловлю, как он снова украдкой смотрит на меня — будто проверяет, не наблюдаю ли я, — и тянется к застёжкам на затылке. Он разворачивается всем телом, чтобы я точно не увидела его лицо.

Мы едим молча. Сухие крошки застревают у меня в горле, царапают, как песок. Когда я заканчиваю, просто приваливаюсь к его спине — слишком вымотана, чтобы думать о приличиях или гордости.

Он напрягается, каменеет... но медленно — до смешного медленно — начинает расслабляться. Напряжение стекает с него, слой за слоем, пока он не превращается в неподвижную стену тепла и силы у меня за спиной.

Я закрываю глаза, позволяя ровному, тяжёлому стуку его сердца убаюкать меня. Я должна бы бояться. Этот зверь-альфа едва не задушил меня до потери сознания и затащил в чёртову пещеру.

И всё же — необъяснимо, нелогично — рядом с ним мне спокойно.

Спокойнее, чем было с тех пор, как те солдаты выволокли меня из моего лесного укрытия, где я брыкалась и визжала, цепляясь за землю всеми силами.

Опасное чувство, я знаю.

Смертельная иллюзия, способная рассыпаться в любой миг.

Но сейчас, в этом замёрзшем мгновении между жизнью и смертью, я позволяю себе верить. Позволяю себе надеяться — хоть на один-единственный удар сердца, — что, может быть, я не так уж одинока, как думала.

ВИСКИ

Ледяной ветер хлещет по лицу, пока я тащу валяющееся без сознания тело Валека по предательскому склону. Чёртов легковес схлопотал нокаут от маленькой омеги. По крайней мере, так он утверждает.

Ну да, хуй там. Всегда те, у кого рот не закрывается, вляпываются первыми.