Слышится тихий хруст гравия под ботинками — я резко открываю глаза. Призрак стоит в углу здания, наклонив голову. Я оскаливаюсь, но он лишь моргает, спокойно и медленно.

Он указывает пальцем на дверь. Потом дважды стучит себе по маске. Вопрос.

— Откуда мне, блядь, знать? — рычу я. — Чума её там держит. Играет в доктора.

Призрак издаёт низкий, разорванный горлом звук.

Злость?

Тревога?

Да хрен его поймёшь. Он вообще может захотеть её сожрать.

И не только её киску — всё целиком.

Призрак приближается, нависая надо мной. Я выпрямляюсь, расправляю плечи. Он может быть здоровенным ебаным монстром, но я не отступлю.

Он просто смотрит на меня пару долгих секунд… затем резким движением кивает в сторону двери. Снова спрашивает. На этот раз я понимаю.

Ты тоже хочешь туда?

Ты тоже хочешь защитить её?

— Да, — рычу я. — Чёрт побери, да.

Призрак кивает — коротко. Указывает, чтобы я отступил. Я наблюдаю, думая, что он идиот, потому что собирается снова дернуть за ручку, которую я только что проверил.

Но он дёргает — резко.

И вся, блядь, дверь с корнем вылетает, повиснув на петле, а за ней раскрывается тёмный коридор клиники.

Ну охуеть.

Может, от него всё-таки есть толк.

Мы заходим внутрь — я первым, чувствуя, как Призрак нависает сзади. Холодный воздух пахнет стерильным дезинфектантом… и её запахом, теперь уже сильным, обволакивающим, требовательным.

Я вижу её на столе. Тихая. Бледная. Как труп.

У Призрака вырывается низкий, опасный звук — он царапает воздух, заставляя меня вздрогнуть. Я смотрю на него, пытаясь понять хоть что-то, но с этой чудовищной маской ничего не видно.

Он просто стоит, весь напряжённый как тетива.

Я делаю шаг ближе. Она выглядит ещё хуже, чем вчера. Кожа почти прозрачная. Синие пятна на руках — будто кто-то избивал её месяцами.

Что же они творили с ней в этом долбаном Центре?

Призрак начинает обходить стол, склоняя голову, медленно сжимая и разжимая кулаки. Я чувствую от него ярость — тяжёлую, животную, дрожащую в воздухе.

Я видел его в ярости. Видел, что он делает в таком состоянии. И сейчас… с её хрупкостью, с её состоянием…Я не уверен, что меня больше пугает — что он сделает ей или что сделает всем нам, если кто-то встанет на пути.

Он протягивает руку — и я за долю секунды готов броситься между ними.

Но он…не хватает её.

Он касается её лица. Осторожно. Нежно. Так, как я бы в жизни не подумал, что он может.

Гигантские пальцы, в перчатке, касаются её скулы. Спускаются к уголку губ. Почти благоговейно. Он не дышит — я впервые не слышу его искажённого, прерывистого дыхания в маске.

Он почти… человек.

Но затем его рука опускается ниже — к шее… и дальше к ожогу. Толстый, уродливый рубец на плече — словно клеймо. И я замечаю ещё хуже картину: мелкие раны, следы верёвок, старые порезы на руках.

Призрак застывает. Перчатки натягиваются на костяшках, когда его руки сжимаются в кулаки.

— Спокойно, здоровяк, — бормочу я, сам чувствуя, как в груди поднимается тошнотворная злость. — Она в безопасности. Мы её забрали.

Он будто не слышит. Просто смотрит на этот ожог. Вся его фигура дрожит — как вулкан перед извержением.

Я делаю шаг ближе, готовясь, если понадобится, встать между ним и Айви.

Но вдруг напряжение исчезает. Его плечи опускаются. Он делает долгий, дрожащий вдох — и поднимает на меня взгляд. Впервые его голубые глаза… не пустые. Он почти… живой.

Призрак указывает на её ожог. На её синяки.

Кто-то сделал это.

Кто-то причинил ей боль.

Кто-то должен умереть.

Он не произносит ни слова — но я слышу это ясно, как будто он прокричал.

Я киваю. Челюсть сведена.

— Смотри-ка, брат. Похоже, мы наконец-то согласились хотя бы в чём-то.

ТЭЙН

Тяжёлая дубовая дверь со всего разлёта бьётся о стену, когда я врываюсь в кабинет отца, мои шаги гулко разносятся по отполированному мраморному полу.

Мне здесь быть нельзя.

Технически, я нарушаю три закона, просто появившись без его разрешения. Но прошло чуть больше двух недель с тех пор, как Айви привезли к нам, и сегодня — первый день, когда Чума признал её состояние стабильным.

Первый раз, когда я смог оторваться от её постели хоть на пару часов — кроме сна и редких обязанностей по Шато. И даже сейчас — половина моих внутренних демонов орёт, что я не должен был уходить.

Вторая половина хочет крови.

— Что, чёрт побери, это такое? — рычу я, слова вырываются из горла, будто гравий.

Генерал Харгроув поднимает на меня стальной взгляд из-за своего массивного стола, глаза сужаются. Офицеры, сидящие вокруг — по знакам отличия явно высокие чины — неловко ёрзают под внезапным напряжением.

— Тэйн, — произносит отец, голос у него низкий, контролируемый. — У меня совещание. Что бы там ни было, подождёт.

— Нет. Не подождёт. — Я упираю руки в стол, наклоняюсь вперёд, взгляд впивается в его. — Ты мне соврал. Центр Перевоспитания? Это долбаная камера пыток.

В его лице дрогнуло раздражение, но он быстро спрятал его за привычной каменной маской. Коротким кивком он отсылает офицеров. Они спешат выйти, и мягкий щелчок двери ничуть не гасит пульсирующую в моих венах ярость.

— Ты драматизируешь, — говорит он, когда мы остаёмся одни. Откидывается в кресле, кожа скрипит. — Центр — необходимая институция. Он поддерживает порядок, обеспечивает, чтобы омеги знали своё место.

Я коротко, жёстко смеюсь. Смех без капли юмора.

— Их место? Это — побои и голод? Шрамы и ломанные кости? — Достаю из кармана фотографии, сделанные Чумой — снимки избитого тела Айви, доказательства месяцев насилия. Раскидываю их по столу, словно карты. — Это ты называешь порядком?

Он бросает взгляд на фотографии. Лицо ровное, но в глазах — едва заметная вспышка. Отвращение.

Тень той человечности, что была в человеке, который меня вырастил. Тень, которую я давно подозревал похороненной вместе с матерью.

Но исчезает так же быстро, как появилась.

Он отбрасывает фото, как ненужный мусор.

— Тэйн, ты не понимаешь, как устроено общество. Для общего блага приходится жертвовать.

— Жертвовать? — Я сжимаю кулак так, что костяшки хрустят. — Она — человек. Не пешка в твоих ебаных играх. Как ты можешь это оправдывать? Как ты можешь сидеть здесь и говорить, что это — правильно?

— Правильно и неправильно — роскошь, которую мы не можем себе позволить, — спокойный тон доводит до бешенства. — Омеги — важная часть системы, но если оставить их без контроля, начнётся хаос. Их нужно держать в узде — любыми средствами.

Я смотрю на него. И холодная догадка опускается в живот ледяным грузом.

— Ты знал, — произношу я. Голос — будто чужой. — Всё это время… ты знал, что там творится.

Он смотрит прямо, не моргая.

— Я не знал о ней конкретно. Но да, мне было известно, что администрация может быть… строгой с проблемными случаями. Это моя работа — знать.

Отвращение поднимается в горле, горькое, как желчь.

— Твоя работа? А долг быть человеком? Альфой? Что насчёт элементарного достоинства?

— Достоинство — привилегия слабых, — резко бросает он, и наконец-то его маска трескается. — Мы альфы. Мы несём бремя лидерства, делаем трудные выборы. Если ради стабильности общества несколько омег должны пострадать — так тому и быть.

Я отступаю на шаг, смеясь глухо и пусто.

— Ты — трус.

— Я — реалист, — парирует он, поднимаясь. Его фигура нависает через стол, внушительная, военная.

— Ты думаешь, я оставлю это так? — требую я. — Это ты навязал нам ебаную омегу, а теперь хочешь, чтобы я что, вёл себя как какая-то бета-сука, которой вообще похуй?

— Я ожидаю, что ты будешь вести себя как лидер, — ровно отвечает он, поправляя китель. Будто ярость — его худший грех, а не та трусливая покорность Совету, которая давно превратила его в их цепного пса.