Его руки замирают на пуговице моих брюк.

— Это для твоей же безопасности, Виски, — говорит он тихо, но твёрдо. — Ты слишком вспыльчив. И слишком заведён, чтобы находиться рядом с Айви в таком состоянии.

Во мне что-то рычит. Я поднимаю голову, игнорируя, как стены плавятся по краям зрения.

— Я никогда не трогал омегу против её воли, — рычу я. — И не начну.

Чума смотрит прямо на меня, не отводя взгляда.

— Не начнёшь, — подтверждает он. — Но если ты продолжишь ходить заведённым, как бомба, ты будешь бесполезен на поле. Поэтому замолчи и не мешай.

У меня почти выходит сказать ему, что он может засунуть свою «помощь» куда подальше, но слова застревают в глотке — он всё-таки расстёгивает мою пуговицу и вытягивает молнию. Мой член теперь свободен и уже достаточно тверд. Я резко втягиваю воздух, стиснув зубы. Не только от боли.

— Доктор сказал, значит доктор знает лучше, — произносит он с той самой сухой язвительной интонацией, будто вычитывает список назначений.

Он снимает перчатку — медленно, демонстративно, словно нарочно доводя меня этим ритуалом до бешенства. Я ненавижу, что это работает. Что он прав: я настолько взвинчен, что любой намёк на внимание только сильнее перевозбуждает меня.

И в следующую секунду он касается меня — не столько интимно, сколько уверенно, контролируя ситуацию так, будто я снова его пациент, а не… это.

Тело реагирует быстрее, чем мозг. Слишком быстро. Слишком легко.

— Блять… — вырывается у меня, и я закусываю губу.

Он замечает всё. Конечно. Этот псих замечает абсолютно всё.

Слишком давно у меня никого не было, кроме собственной руки. Будто целая вечность копившегося напряжения и срывов. Стоит уловить в коридоре хоть намёк на запах Айви — и у меня чувство, что я из собственной кожи сейчас вылезу от того, как сильно мне её хочется.

И бесит, что Чума прав. Бесит, что я так этого нуждаюсь. Бесит, что от чужих рук — его рук, мать его — становится так чертовски хорошо. Даже если эти руки принадлежат самому большому заносчивому засранцу из всех, кого я знаю.

Рука Чумы замирает на моём члене, хват ослабевает — и от него остаётся лишь дразнящее касание кончиков пальцев. Я издаю раздражённый рык, бёдра сами дёргаются вверх, будто ищут хоть немного трения, хоть каплю давления — хоть что-нибудь, что вернёт мне ощущение его руки.

— Что такое, Виски? — мягко, почти насмешливо. — Тебе неприятно… или слишком приятно?

Я хочу врезать ему чем-нибудь тяжёлым. Одновременно хочу, чтобы он продолжал. Ненавижу его за это ощущение потерянности, за то, что я, чёрт побери, дрожу, как подросток. И тут он тянется к своему ремню.

Блять. Он что...

— Ты серьёзно?.. — выдыхаю я, но голос звучит слабее, чем должен.

Ответ приходит быстрее, чем я успеваю глотнуть воздух: Чума тянет вниз молнию на своих брюках. Движение — медленное, намеренное, почти ленивое, и у меня в груди что-то странно сжимается.

Он не торопится. Он дразнит.

И когда ткань распахивается, я понимаю, что он вовсе не собирался скрываться или играть в недомолвки. Нет — он выставляет всё напоказ с такой беззастенчивой уверенностью, что у меня моментально пересыхает во рту.

Конечно же, у него всё «в порядке». В духе Чумы — превосходить всех даже между ног, где это никому не нужно.

И да, он длиннее.

Да, чёрт бы его побрал, на это он, наверное, и рассчитывал.

Но я шире.

Немного… но всё же.

Я раньше видел Чуму обнажённым — в тесных казармах это неизбежно. Но это было другое. Без близости. Без... этого взгляда.

А сейчас — он стоит передо мной, рука находится на ремне, на лице тот самый тёмный, жадный огонь, который я никогда прежде не видел направленным прямо на меня. И от этого огня по моей коже пробегает дрожь, будто он стягивает воздух из комнаты.

Я не могу смотреть — и не могу отвести взгляд.

— Что, увидел что-то, что нравится? — спрашивает он тихим, низким тоном.

— Пошёл ты, — сиплю я, но это пустая угроза.

Уголок его губ дёргается в знакомой высокомерной ухмылке, от которой хочется и ударить, и притянуть.

Он двигается ближе — слишком близко. И в какой-то момент между нами исчезает вся та дистанция, что обычно удерживает меня от глупостей.

Меня накрывает волной — не боли, не желания, а чего-то гораздо грязнее: ощущение полного, абсолютного контроля, который он удерживает на кончиках пальцев.

Я резко выдыхаю, запрокидывая голову назад, пытаясь сохранить хоть каплю самоуважения. Пока он не касается рукой члена. Одной рукой - свой член, второй - уже мой и прижимает их к друг другу.

Хочу что-то сказать но всё, что выходит — хриплый:

— Чёрт…

Я ударяюсь задней части головы об металлический столик. Холодная сталь, по сравнению с теплотой моей кожи и резкий контраст жара Чумы, исходящий от его члена.

Чума ускоряет движения наших членов — выверенно, уверенно, с той холодной точностью, которая заводит меня хуже любого удара. Я не могу удержаться от того, чтобы податься вперёд, будто моё тело само решило, кем ему распоряжаться.

Слишком много.

Слишком хорошо.

Слишком близко.

Воздух становится густым, пропитанным жаром дыхания и рваными, сорванными звуками, которых я не хочу выдавать, но не могу сдержать. Каждое его движение — как толчок к краю. Меня трясёт, мышцы судорожно сжимаются, будто что-то внутри меня вот-вот порвётся от напряжения.

— Не сейчас, — шепчет Чума, голос хриплый, контролирующий. — Я ещё не закончил.

Я смешно, по-идиотски смеюсь — нервно, дико.

— Даже не знал, что всё это — ради тебя, Док.

Он наклоняется к моему уху, дыхание горячее, тёмное:

— Это не ради меня. Но ты закончишь тогда, когда я скажу.

И вот это… это врезается в меня сильнее, чем любое прикосновение. Его тон. Его власть. Способность сказать «нет» моему собственному телу. У меня всегда были проблемы с приказами, но сейчас… сейчас я почти хочу подчиниться.

Почти.

Он ускоряется, его дыхание сбивается, как будто он тоже близко. Слишком близко. Вся сцена сжимается в одну точку — его движущаяся рука, его голос, моё сердце, стучащее где-то на уровне горла.

— Пожалуйста… — вырывается у меня. Я даже не уверен, кто говорит — я или зверь во мне. — Блять, Чума...мне нужно...

Чума отвечает низким, рваным:

— Я знаю. И… — почти рычание, почти просьба — …ещё немного.

Его контроль срывается первым. Я чувствую это по тому, как дрожат мышцы у него на руке, как подрагивает дыхание. Он теряет ритм, и это — всё, что мне нужно.

— Сейчас, — выдыхает он. — Теперь. Давай.

И мир ломается.

Меня выбрасывает вперёд, как ударом. Я не то что не сдерживаюсь — я распадаюсь. Всё напряжение, вся боль, весь голод — всё рвётся наружу. Я слышу собственный голос, но он чужой, звериный. Спина выгибается дугой, мой член пульсирует в руке Чумы и я чувствую как собственная сперма заливает мой живот.

Чума следует за мной, тяжёлым, глухим звуком, будто сдерживал себя слишком долго. На секунду мы оба — просто два существа, потерявшие контроль. Я чувствую как его собственная сперма накрывает дополнительным слоем мою кожу и обе наши кончи смешались вместе.

Какое-то время мы оба молчим, а потом он первый отступает, медленно, методично. Его дыхание возвращается к норме быстрее моего. Ещё одно доказательство, какой он холоднокровный ублюдок.

Я ощущаю, как он убирает руку, как делает пару шагов назад. Нахожу в себе силы открыть глаза. Он уже собирает свою одежду в порядок — молнию, ремень, перчатку. Всё — так ровно, будто ничего не произошло.

Бросает мне полотенце — даже без взгляда, просто движение кистью. Я рефлекторно хватаю его и начинаю вытирать свой живот, избавляясь от не нужной влаги.

Когда я заканчиваю приводить себя в порядок, поднимаю взгляд — и Чума уже смотрит на меня. Непроницаемым, холодным, будто за маской, хотя она сейчас лежит на столе. Он снова полностью одет. Ремень застёгнут. Перчатки — на руках.