Лев и Артемьев выпили молча. Огонь растекся по желудку, согревая.

— Ну, Борисов, — Громов поставил стакан, прищурился. — Вы — субъект сложный. Неудобный, упрямый. Слишком умный для своего же блага. Головная боль вы, вот кто.

Лев ждал.

— Но вы — наш, — закончил Громов, и в его голосе прорвалось что-то человеческое, усталое и даже теплое. — И ваш «Ковчег»… это наша с Артемьевым работа тоже. Не хуже, чем взять языка или обезвредить диверсанта. Может, даже лучше.

Артемьев, обычно молчаливый, заговорил, глядя в свой пустой стакан:

— Объект «Ковчег» приказом от седьмого мая переведен из категории «под особым наблюдением» в категорию «стратегического национального ресурса», охрана остается. Наблюдение — внешнее, формальное. Основная задача — содействие развитию. Поздравляю.

Это было всё. Высшая форма признания от системы, которую они научились обходить, использовать. Она, эта система, скрипя зубами, признала: эти люди — не угроза. Они — ценность. И их надо беречь.

— Спасибо, Иван Петрович. Алексей Алексеевич, — тихо сказал Лев. Помолчал, собираясь с мыслями. Сейчас или никогда. — Поскольку мы стали «ресурсом»… есть один вопрос. Не по медицине. Но он важнее всех возможных диверсий. Настолько важнее, что от его решения зависит, будет ли у всего, что мы здесь построили, хоть какое-то завтра.

Громов насторожился. Артемьев медленно поднял глаза. Они оба знали этот тон. Тон «пророчеств» Льва, которые всегда сбывались.

— Говори, — коротко бросил Громов.

— Война с Германией закончена. Начинается война за немецкое наследство. Наследство — не только станки. Наследство — мозги. И бумаги. Особенно — в физике, ядерной физике.

Он сделал паузу, дав им впитать слова.

— Американцы уже ведут туда своих людей. Опережают нас на полкорпуса. Их задача — вывезти всё: ученых, чертежи, документацию, образцы сырья. Всё, что связано с урановым проектом. Если они это получат… через два-три года у них будет оружие такой силы, что все наши танковые армии станут бесполезны. Одна бомба — и нет города. Они получат абсолютный рычаг давления. Не только на нас. На весь мир.

— Фантастика, — пробормотал Артемьев, но без уверенности. Он уже слишком много видел «фантастики», ставшей реальностью в стенах «Ковчега».

— Нет, — жестко парировал Лев. — Это физика. Та же, что и в рентгеновской трубке, только в миллион раз мощнее. Немцы были близки. У них есть институты: Кайзера Вильгельма в Берлине, физический в Лейпциге, лаборатории в Хехингене. Там люди: фон Арденне, Гейзенберг, Манфред фон Арденне. И кипы бумаг. Их нельзя отдавать. Их нужно перевезти сюда любыми методами. Уговорить, купить, завербовать, принудить. Не имеет значения.

Громов молча закурил, его лицо в клубах дыма стало непроницаемым.

— Вы уверены?

— Настолько, насколько был уверен, что пенициллин сработает. Это вопрос выживания страны в следующем десятилетии. Не победив в этой гонке, мы проиграем следующую войну, не сделав ни одного выстрела. Они будут диктовать условия. И не только нам.

— Вы предлагаете вмешаться в компетенцию совершенно других ведомств, — сухо заметил Артемьев. — У НКВД свои задачи, у ГРУ — свои…

— А у вас, — перебил его Лев, — есть прямой доступ к тем, кто этими ведомствами руководит. И есть моё, Борисова, заключение как руководителя стратегического национального ресурса. Передайте наверх: приоритет номер один на немецком направлении — не заводы «Сименс». А физики. Документы по расщеплению ядра. Всё остальное — вторично. Если нужно, я оформлю это как служебную записку с грифом «Особой важности». Но действовать нужно было ещё вчера.

Громов долго смотрел на Льва, изучающе, почти не моргая.

— Вы, Борисов, иногда напоминаете мне того самого сапера, который находит мину по едва заметному бугорку. И никогда не ошибаетесь. Ладно. Завтра же выйду на нужных людей. Обрисую ситуацию. Как вы и сказали: вопрос выживания, они меня поймут. После ваших предыдущих… рекомендаций, к вашему слову прислушиваются. Особенно когда вы так уверены.

Артемьев кивнул, уже мысленно выстраивая цепочку действий.

— Составлю список. Но там, на месте, наши специалисты разберутся лучше. Главное — дать им команду и высший приоритет, если я правильно понял. Да, Лев, я уж думал меня ничего не сможет удивить! По нашей дружбе не буду интересоваться источником таких точных знания… Фамилии, адреса… Да, как бы самому головы не лишиться, ладно!

Диалог закончился. Громов допил остатки самогона, поморщился.

— Вот черт. Теперь и спать не буду. Придется ехать на пустой желудок будить важных товарищей. Спасибо и на этом, Борисов.

Они ушли так же тихо, как и появились. Лев остался один на кухне, прислушиваясь к тиканью часов. В голове всплывали обрывки памяти, не его, а Ивана Горькова: грибовидное облако над Хиросимой. Статья в школьном учебнике про Манхэттенский проект. Холодная война, длившаяся полвека. Гонка вооружений, съедавшая ресурсы, которые могли лечить людей, строить города, кормить детей.

Одной медициной не переломишь ход, — с горечью подумал он. Не перешить скальпелем противотанковый ров. Но можно указать, где проходит линия фронта следующей войны. И дать шанс своим занять высоты первыми. Чтобы у этого «Ковчега», у Кати, у Андрея, у всех этих людей, чьи жизни мы спасали, было это «завтра». Чтобы оно вообще наступило.

Он потушил свет на кухне и пошел в спальню, где ждала его семья и тишина мирной ночи, которая, как он теперь знал, была лишь короткой передышкой перед новыми, куда более сложными и опасными битвами.

На следующий день, Лев с Катей и Андрюшей, гуляли весь вечер по территории Ковчега. Андрей устал и Лев нес его на руках. Мальчик, переполненный впечатлениями от недавнего салюта и всеобщей суеты, к девяти часам вечера превратился в сонный, теплый комочек. Он обвил руками шею отца, уткнулся носом в его плечо. Его дыхание было глубоким, ровным, пахнущим детским мылом и сладким компотом.

Лев шел неспешно, вдыхая прохладный воздух, в котором уже чувствовалась влажная тяжесть Волги. Он смотрел на освещенные окна — вот окно операционной №2, где, наверное, заканчивают плановую аппендэктомию. Вот темный квадрат актового зала. Вот ряд окон общежития, где за шторами мелькали тени — люди живут, говорят, спорят, влюбляются. Живут. Просто живут. И это было самое невероятное.

— Пап… — бормочет Андрей, не открывая глаз.

— Я здесь, сынок.

— А завтра… мы на рыбалку? Ты же обещал… что после войны…

Голосок сонный, заплетающийся. Но слова, как тонкое шило, пронзили Льва. Обещал после войны. Он действительно обещал. Когда Андрей, насмотревшись на раненых, спросил, когда все это кончится.

И вот она — война кончилась. И это детское, сонное напоминание о обещании стало самым важным отчетом. Не перед комиссией, не перед Громовым, не перед самим собой в ночном кабинете. Перед сыном.

Лев остановился посреди дорожки, под одним из фонарей. Прижал к себе Андрея, почувствовал его хрупкий, доверчивый вес.

— Да, сынок, — тихо сказал он, глядя на темную ленту реки, угадываемую вдалеке по редким огонькам барж. — Конечно, пойдем. Обещаю. Как только чуть потеплеет, и лед сойдет совсем. Мы возьмем удочки, червей накопаем, сядем на берегу. Будим молчать и ждать.

— А ты покажешь… как червяка на крючок? — Андрей прошептал, уже почти во сне.

— Покажу. И как узел вязать, чтобы не развязался. И как поплавок правильно погружать. Всё покажу.

— Ура… — выдохнул мальчик и окончательно обмяк, погрузившись в сон, где, наверное, уже плескалась волжская вода и клевала рыба.

Лев стоял еще немного, глядя то на сына, то на громаду «Ковчега», то на дальние огни. Впереди была не пауза. Впереди была гигантская работа: лечить мирную, измотанную страну. Бороться с туберкулезом, с детскими инфекциями, с последствиями голода и стресса. Создавать ту самую систему, о которой он говорил комиссии. Это были новые горы, которые предстояло тащить на себе.