Пшеничнов, человек основательный и немного медлительный, кивнул, делая пометки в своем потрепанном блокноте.

— Понял, Лев Борисович. По поливакцине будем экспериментировать с адъювантами. По туляремии… штамм у нас есть, но аттенуация процесс тонкий.

— Зинаида Виссарионовна, — Лев повернулся к Ермольевой. Она сидела прямо, ее внимательный, умный взгляд был направлен на него без тени подобострастия. — Пенициллин и стрептомицин наше чудо-оружие. Но чудо имеет свойство заканчиваться, а бактерии учиться. Они уже учатся сопротивляться, нужно опередить их. Нам нужны новые классы антибиотиков. Смотрите в сторону актиномицетов. Почвенные образцы, пробы со дна рек, грязь с полей — все в дело. Возможные мишени — неомицин, тетрациклины. Широкого спектра, чтобы одним препаратом бить по десятку разных инфекций.

Ермольева слегка нахмурилась.

— Лев Борисович, вы описываете работу на годы. Скрининг тысяч штаммов — это титанический, рутинный труд. У меня люди падают с ног от текучки.

— Я знаю, — голос Льва смягчился. — Но другого выхода нет. Найму вам еще лаборанток, но вектор задан, ищем.

Он, наконец, сел и посмотрел на Сашку.

— Сань, ты все слышал. Твоя война — это бумаги, вагоны и реактивы. Все, что они попросят есть высший приоритет. Пробивай через Артемьева, через кого угодно. Без твоего тыла все эти прорывы останутся на доске.

Сашка, не глядя, достал свой вечный планшет и что-то чиркнул в нем.

— Прометазин, ципрогептадин… — пробурчал он. — Одно название выговорить уже подвиг. Ладно, разберемся. Только пусть Баженов формулы поконкретнее даст, а то я ему, простите, дерьма собачьего привезу вместо реактива.

В кабинете на мгновение повисло напряженное молчание, нарушаемое лишь скрипом пера Пшеничнова. Задачи, поставленные Львом, висели в воздухе — грандиозные, почти фантастические, но от этого не становились менее необходимыми.

Девятый этаж, царство Баженова, и без того напоминал муравейник, а после совещания в нем началось что-то сродни золотой лихорадке. Воздух был едким от паров кислот и органических растворителей. Повсюду стояли колбы, реторты, перегонные кубы. На столе, заваленном чертежами и иностранными журналами, красовалась доска с теми самыми формулами, срисованными рукой Баженова.

— Фенотиазиновый ряд! — командовал Баженов своим помощникам, молодым, осунувшимся химикам. — Ищем все, что можно, по производным! Немецкие журналы, французские… если нет, идем через Жданова в спецхран! И принесите мне все, что у нас есть по аминам, все подряд!

Он был в своей стихии, усталость как рукой сняло. Его мозг, отточенный на сложнейших синтезах, с наслаждением погрузился в новую задачу. Прометазин оказался относительно покладистым. Структура была проработана в теории, оставалось подобрать правильные условия синтеза, катализаторы, температуру. Дни сливались в ночи. Лаборантки, красноглазые и вечно заспанные, таскали реактивы, мыли колбы, а Баженов, стоя у установки, мог часами не отходить, наблюдая за цветом реакции, за температурой, делая пометки в лабораторном журнале.

Лев заходил к нему эпизодически, не мешая. Он видел горящие глаза Баженова и понимал, процесс пошел.

И вот, спустя две недели напряженного труда, случилось. После сложной многостадийной очистки на дне колбы остался небольшой осадок беловатых кристаллов.

— Получилось… — прошептал один из лаборантов.

Баженов, не веря своим глазам, аккуратно отобрал пробу. Испытания на лабораторных животных заняли еще несколько дней. Результат был оглушительным. Препарат не только мощно блокировал гистаминовые реакции, но и вызывал выраженную сонливость.

— Седативный эффект сильный, — докладывал Баженов Льву, стоя в его кабинете с маленькой склянкой в руках. — Но, Лев Борисович, для предоперационной подготовки, для снятия возбуждения у контуженных, для купирования рвоты это идеально. Назвать его предлагаю «дипразин».

Лев взял склянку, покрутил ее в руках. Внутри лежало крошечное, но настоящее чудо, тактическая победа.

— Отлично, Михаил Анатольевич. Готовьте документацию, запускаем в ограниченное применение. А как со второй задачей?

Энтузиазм на лице Баженова мгновенно сменился мрачной досадой.

— С ципрогептадином… не выходит ничего. — Он развел руками. — Структура слишком сложная. Нужны такие методы очистки и синтеза, до которых наша химия еще не доросла. Не хватает не то что реактивов — не хватает фундаментальных знаний, мы уперлись в потолок. Эта штука… она для нашего времени слишком совершенна.

Лев кивнул. Он ожидал этого, знание, что ципрогептадин будет синтезирован лишь через полтора десятилетия, не делало поражение менее горьким.

— Не отчаивайся, Мишка. Дипразин это уже прорыв, он спасет немало жизней. Ципрогептадин… отложим. Зафиксируйте все данные, все наработки. Когда-нибудь мы к нему вернемся, я уверен.

— Жаль, — Баженов с тоской посмотрел на формулу на доске. — У него должен был быть и противозудный эффект… Сильный. Для ожоговых, для тех, кого сыпят от гнойных ран… было бы спасением.

Они стояли молча, ученый и провидец, разделенные технологической пропастью в пятнадцать лет. Один праздновал победу, другой осознавал границы своих возможностей. Цена знания заключалась и в понимании того, чего достичь пока нельзя.

Одиннадцатый этаж, в отличие от химического царства Баженова, был царством стерильности и тишины, нарушаемой лишь ровным гудением термостатов и шепотом сотрудников. Здесь, в лаборатории микробиологии и вакцин, Алексей Васильевич Пшеничнов вел свою, невидимую, но оттого не менее важную войну — войну с невидимым врагом, уносившим порой больше жизней, чем пули и снаряды.

Воздух пах сладковатым запахом питательных сред и едким — дезинфектантов. Вдоль стен: ряды колб с мутными бульонами, где росли будущие защитники — ослабленные штаммы бактерий. Пшеничнов, в белом халате, застегнутом на все пуговицы, лично проверял каждую партию поливакцины НИИСИ. Задача, поставленная Львом, была титанической: создать стабильную, эффективную и, что самое сложное, безопасную многокомпонентную вакцину. Смешать — было полдела. Заставить эту смесь работать, не вызывая бурных реакций, и сохранять активность в условиях полевого госпиталя — вот где была настоящая алхимия.

— Нестабильность по дизентерийному компоненту, — бормотал он, просматривая записи лаборантки. — Титр падает на третьей неделе хранения, снова.

Рядом, за другим столом, шла работа над живой туляремийной вакциной. Молодой лаборант, Коля, выпускник института, снимал пробирки с бактериями из автоклава. Его движения были чуть торопливы, руки от усталости слегка дрожали. Одна из пробирок, мокрая от конденсата, выскользнула из захвата пинцета и разбилась о край стола. Стекло и капли живой культуры брызнули на халат, на руки, на лицо.

В лаборатории на секунду воцарилась мертвая тишина, которую пронзил сдавленный крик дежурной медсестры. Коля замер, с ужасом глядя на осколки и на мелкую, почти незаметную царапину на своей руке.

Через три дня у него подскочила температура до сорока, воспалились лимфоузлы, начался бред. Диагноз — острая форма туляремии, был очевиден. Сотрудника, нарушившего технику безопасности, срочно поместили в изолятор. Его спасали всеми доступными средствами, включая свежесинтезированный стрептомицин Ермольевой. Это был жестокий, но наглядный урок для всех: враг, с которым они работали, был смертельно опасен и не прощал ошибок.

Именно в этот момент, когда в лаборатории царило подавленное настроение, с проверкой пришел Лев. Он прошелся между столами, молча выслушал доклад Пшеничнова о ходе работ и о несчастном случае.

— Как Коля? — был его первый вопрос.

— Тяжело, но кризис, кажется, миновал, — ответил Пшеничнов. — Спасибо Зинаиде Виссарионовне, ее препарат подействовал.

— Хорошо, — Лев кивнул. — Теперь по работе. Алексей Васильевич, по поливакцине… попробуйте добавить в качестве адъюванта гидроокись алюминия в небольшой концентрации. Она должна сорбировать антигены и усиливать иммунный ответ, возможно, продлит стабильность.