Я сел в первый же экипаж, назвал кучеру адрес постоялого двора и велел везти меня туда. Пока мы катили по булыжной мостовой, я думал: поняла ли горничная мой вчерашний намёк – два серебряных риала, оставленные поверх кучи грязного белья. Искренне надеялся, что поняла. Не хотелось искать новую одежду только из‑за недогадливости прислуги.

Кучер остановил у ворот постоялого двора, и я велел ему подождать. Быстро зашёл в здание, поднялся по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж. Моя комната встретила меня привычным полумраком и запахом свежего белья. Прислуга оказалась догадливой.

В углу, на старом стуле, были аккуратно разложены и развешаны мои вещи: рубаха, выглаженная до хруста, брюки, куртка. На спинке стула висел форменный ремень, рядом стояли вычищенные до блеска сапоги. Я мысленно поблагодарил горничную, она всё сделала безупречно. Быстро переоделся, оставил на стуле ещё одну серебряную монету – как бонус за хорошее качество стирки и глажки, и отправился на улицу.

Кучер ждал у входа, лениво поигрывая кнутом.

– На Цветочную улицу, – сказал я ему, усаживаясь в экипаж. – Надо найти там приют.

Мужик на это фыркнул и ответил:

– А чего его искать? Все знают, где главный сиротский приют города находится.

Дорога заняла минут двадцать. Сначала мы ехали мимо шумных перекрёстков, лавок, магазинов, кабаков, потом дома становились всё скромнее, улицы – тише. Сама Цветочная оказалась не трущобой, как я ожидал, но и не тем местом, где живут зажиточные горожане.

Это был обычный бедный квартал: простые дома, в основном двухэтажные, чистые, но скромные и по большей части «уставшие». Между ними виднелись узкие переулки, где сушилось бельё, кое‑где разбросаны лавки по продаже цветов – видимо, от них названия улицы и пошло. Люди попадались на глаза в основном бедные, но на маргиналов не похожие. Спальный район, как сказали бы в моём мире.

Приют стоял в конце улицы – широкое каменное здание в три этажа с высоким крыльцом и коваными воротами. Камень местами потемнел от времени, штукатурка облупилась, но в целом всё выглядело прилично. Не дворец, но и не развалина. Либо город выделял средства на его содержание, либо кто‑то жертвовал. После так называемого госпиталя я ожидал худшего.

У ворот стоял охранник – хмурый мужик лет пятидесяти, в простом сером сюртуке, с копьём в руке и медной, отполированной до блеска бляхой на груди. Зачем ему это копьё, от кого он собирался им отбиваться, и чем оно ему в случае чего могло помочь, я не понял. Видимо, для солидности держал.

– Добрый день, господин, – сказал он, заметив меня, и выпрямился. – К кому направляетесь?

– Добрый, – ответил я. – К управляющей приюта иду, к госпоже Фирилле.

– К хозяйке, – поправил меня охранник. – Прямо через двор идите до конца, там увидите вход. А потом по лестнице на второй этаж. На двери табличка – не ошибётесь.

– Благодарю, – сказал я и прошёл на территорию.

Не управляющая, значит, а хозяйка. А ведь и Аркас просил передать деньги госпоже Фирилле. Дворянка, значит. Возможно, на её деньги это всё и содержится.

Двор приюта оказался очень живым. На площадке несколько мальчишек дрались деревянными мечами, видимо, играли в солдат. На скамейках сидели девчонки и что‑то шили. Из окон слышались детские голоса, смех. Всё выглядело нормальным. Настолько, насколько вообще может быть нормальной жизнь сирот.

В конце двора располагалось небольшое двухэтажное здание – видимо, административный корпус. Я вошёл внутрь и сразу же увидел лестницу, о которой говорил охранник, поднялся по ступеням на второй этаж. Там было всего четыре двери. На одной из них висела неброская табличка «Госпожа Фирилла». Охранник был прав: ошибиться невозможно.

Я постучал, из приличия подождал пару секунд и вошёл. Кабинет оказался просторным, но без излишеств: широкое окно с тяжёлыми шторами пропускало достаточно света; на подоконнике стояли аккуратные глиняные горшки с цветами; вдоль стен – шкафы с папками и книгами; у одной из них – высокий письменный стол из тёмного дерева, отполированный до блеска. За ним сидела худощавая пожилая женщина в очках.

Госпоже Фирилле на вид было лет шестьдесят, может, чуть больше, но выглядела она хорошо и, скажем так, бодро. Серебристые волосы были собраны в аккуратный узел, лицо сухое, но без морщинистой дряхлости – эдакая благородная старость.

На ней было строгое платье из плотной тёмно‑синей ткани с высоким воротом и длинными, узкими рукавами. И никаких украшений. Ни колец, ни серёг, даже броши – ничего не было. Что в принципе логично. Сиротский приют не то место, чтобы хвастать драгоценностями.

Но при этом чувствовалось, что хозяйка приюта – человек не бедный и привыкший к хорошему. Ткань у платья была дорогая, покрой безупречный. Да и мебель в кабинете была строгая, но тоже непростая. И я ещё раз отметил: вот откуда у приюта деньги. Или хозяйка сама из состоятельных, или имеет хорошие связи и умеет находить тех, кто помогает. Когда я вошёл, она подняла на меня внимательный взгляд.

– Добрый день, госпожа Фирилла, – поздоровался я. – Могу я внести пожертвование на нужды приюта?

– Добрый день, господин, – ответила она, мягко улыбнувшись. – Конечно, можете. Проходите, пожалуйста, садитесь.

Я прошёл и сел на стул напротив неё. Хозяйка приюта склонила голову, чуть прищурилась, словно оценивая меня, потом сказала ровно и тихо:

– Это доброе, правильное и очень достойное дело – помогать детям, оставшимся без родителей. Такие поступки делают мир лучше. И тот, кто находит в себе желание помочь, несомненно, человек с чистым сердцем. К сожалению, таких людей становится всё меньше. Вы, господин, подаёте пример настоящего благородства.

Она говорила искренне, а я сидел и слушал похвалу, зная, что привёз не свои деньги. Стало неловко. Хвалить меня было не за что – я всего лишь курьер.

– Вы даже не представляете, как важно то, что вы делаете, – продолжила хозяйка приюта. – Дети, которым вы помогаете, будут благодарны вам всю жизнь. Добрые дела не исчезают, они возвращаются сторицей.

– Простите, госпожа Фирилла, – перебил я, не выдержав, – но я не заслуживаю этих слов. Это не мои деньги. Меня просто попросили их сюда доставить и передать вам.

– Это не умаляет вашей доброты. Ведь вы могли не передать. Вы могли бы их не принести вовсе. Но вы сделали правильное дело. Не каждый способен устоять перед соблазном чужого.

– Забавно, – усмехнулся я. – Раньше меня никто не хвалил лишь за то, что я не взял чужое.

Я достал из внутреннего кармана заранее приготовленную пачку ассигнаций – сто семьдесят золотых, затем из другого кармана вынул три по десять, добавил сверху, чтобы вышло ровно двести, и положил на стол. Госпожа Фирилла посмотрела на деньги, не притронулась и не пересчитала, но по её лицу было видно, что она и так оценила сумму.

– Это щедрое пожертвование, – произнесла она. – Могу я узнать имя доброго господина, решившего помочь детям?

– Он пожелал остаться неизвестным, – ответил я.

Госпожа Фирилла кивнула, внимательно посмотрела на меня, прищурилась и спросила:

– Аркас?

Прямой вопрос в лоб застал меня врасплох. Я не стал ни подтверждать, ни отрицать, но по моему лицу явно всё было понятно.

– Аркас, – повторила она уже утвердительно. – Только он мог поступить так. Остальные благотворители предпочитают, чтобы об их участии знали.

Я вздохнул, понимая, что скрывать очевидное бессмысленно, и спросил:

– Почему он не хочет, чтобы вы знали?

– Опасается, что я не приму эти деньги, – спокойно ответила хозяйка приюта, – что я решу, будто они добыты нечестным путём

– Клянусь, – сказал я твёрдо, – эти деньги он заработал честно.

Госпожа Фирилла посмотрела на меня с неподдельным удивлением.

– Неужели?

– Вы сомневаетесь, что Аркас способен заработать по‑честному? – спросил я, чувствуя, как моё любопытство усиливается, мне стало жутко интересно, кем же был этот парень.