Я лишь пожимаю плечами, отворачиваясь к окну. Продолжать этот разговор нет никаких сил. Потому что правда была где-то посередине: и слезы в подушку были, и отчаянные попытки забыть его с другими. И та всепоглощающая ненависть к его невесте, которой я теперь так стыжусь.

– Так почему же ты все-таки шла от родителей с чемоданом? И где твой муж? – его вопрос возвращает меня в суровую реальность.

Я закрываю глаза. Как рассказать всю эту боль человеку, который за столько лет стал почти незнакомцем?

– Это… очень долгая и некрасивая история. И я не уверена, что хочу ее рассказывать… – голос срывается.

– Человеку, который стал тебе чужим? – мягко заканчивает он. Я молча киваю, глядя на свои руки. – Знаешь, – говорит он задумчиво, – есть такой феномен… Иногда совершенно незнакомые люди в купе поезда рассказывают друг другу такие тайны, которые никогда не открывают близким. Потому что знают – больше не увидятся. И это навсегда останется за бортом их жизни. Такой вот способ исповеди без последствий. – Он поворачивается ко мне, и в его глазах нет ни насмешки, ни жалости. – Я готов стать таким вот случайным попутчиком. Выслушаю все. Не буду осуждать. Не буду давать советов. А когда довезу тебя куда надо – испарюсь. И мы больше никогда не встретимся. Как тебе такой вариант?

В его предложении столько спасительной простоты, что сердце замирает. Возможность выговориться. Без последствий. Без оценок.

– Знаешь что? – я глубоко вздыхаю и смотрю ему прямо в глаза. – Это… заманчиво. Давай попробуем. Я согласна.

Тишина в салоне машины была густой и звенящей, нарушаемая лишь ровным урчанием мотора. Я смотрела в темное боковое стекло, где мимо проплывали размытые огни ночного города, и не видела их. Внутри была лишь пустота и тяжелое, свинцовое недоумение.

– Куда тебя отвезти? – мягко спросил Вардан, переводя машину на нейтралку у светофора. Его голос вернул меня из омута отчаяния.

Я лишь бессильно пожала плечами, не в силах вымолвить слово. Мыслей, планов, маршрутов не существовало. Весь мой мир, выстроенный с таким трудом, рухнул за несколько часов, и сейчас я была похожа на перекати-поле, выброшенное на обочину ураганом.

– Наверное… в какой-нибудь отель, – наконец выдавила я после тягостной паузы, ощущая вкус лжи и унижения на языке. Собственных денег у меня не было. Все, что я имела, – это кредитная карта, щедро пополняемая Максом. И сейчас я отчаянно молилась, чтобы он из злости или по забывчивости не заблокировал ее сразу. Если это случится… я останусь на улице. Беременная, с одним чемоданом и разбитым сердцем. Горькая ирония заключалась в том, что я, жена успешного бизнесмена, никогда не думала о «заначке». Я жила в его золотой клетке, тратя деньги на наряды, косметику и уют для нашего общего гнездышка, которое оказалось фикцией. Как же стремительно наступил этот «черный день» и как больно он ударил – точно обух по затылку.

– Как-то совсем безнадежно ты это произнесла, – заметил Вардан, бросая на меня быстрый, оценивающий взгляд. – И, кстати, долго в отеле не протянешь. Деньги уходят быстро, как вода в песок.

– Я не собираюсь там селиться навечно, – возразила я, пытаясь придать голосу твердости. – Пару дней, не больше. Пока не найду съемную квартиру или комнату.

– Знаешь, не надо ничего искать, Варюш, – он сказал это просто, без пафоса. – Есть у меня одна квартира. Небольшая, вид из окна так себе, но… уютная. Холостяцкая хата.

Мое сердце екнуло от неожиданности и тревоги.

– Я не буду с тобой жить! – отрезала я, слишком резко, и сама испугалась своей резкости. Я посмотрела на него и увидела, как его губы тронула улыбка.

– Хм… так резко мне еще не отказывали, – он рассмеялся, и этот смех, теплый и искренний, заставил меня покраснеть от смущения. Я невольно улыбнулась в ответ и легонько потрепала его по руке, лежавшей на рычаге коробки передач.

– Прости, я не это имела в виду. Просто… я замужем. Пусть и формально сейчас.

– Варя, я не предлагаю тебе жить со мной, – его голос стал серьезнее. – Квартира пустует. Я в ней не живу, а сдавать ее в аренду пока не хочу. Она… мужская. Там после развода обитал я, потом мой друг, пока не женился. Пахнет старым паркетом, сигаретным дымом и одиночеством. Но тебе же сейчас негде голову преклонить? Просто посмотришь. Если не испугаешься и тебе понравится – останешься. Сможешь обустроить все по-своему. А там, как знать… – он пожал плечами, оставляя фразу незавершенной, и снова посмотрел на меня. – Ну что, согласна?

В тот момент я ощутила такую физическую усталость, что казалось, вот-вот рассыплюсь. Ноги гудели и ныли, спина затекла от долгого сидения и нервного напряжения, а в висках отстукивал навязчивый ритм начинающейся головной боли. Я положила ладонь на живот, чувствуя, как мой сыночек шевелится, словно напоминая о себе и своем голоде. Легкая, знакомая тошнота подкатила к горлу, и я поняла, что сил спорить и искать другие варианты у меня просто нет.

Я закрыла глаза на секунду, сдаваясь, и кивнула.

– Хорошо. Согласна. Поехали к тебе. Ты прав, выбирать мне сейчас не из чего. Честно… я просто хочу принять душ и рухнуть во что-то, похожее на кровать, – я громко, без сил зевнула, прикрывая рот ладонью, и тут же смущенно пробормотала: – Извини.

– Устала, да? – спросил он, и в его голосе снова появились те теплые, бархатные нотки. – День, я смотрю, выдался не из легких. Рассказывай, Варюш. И тебе станет легче, и мне… ну, не веселее, но понятнее.

– Ты думаешь, история, которую я хочу рассказать, может быть забавной? – горько усмехнулась я.

– Нет. Вот вообще так не думаю. Скорее, она очень горькая и несправедливая. Но пока ты носишь ее в себе, как занозу, она отравляет тебя изнутри. А у тебя я знаю, душа светлая. Ты как Пеппи Длинный чулок – всегда с огоньком. И тот, кто посмел тебя обидеть, обязательно получит бумерангом по хребту… ну или между ног. Законы Вселенной еще никто не отменял.

– Я уже давно не Пеппи, – выдохнула я, но почувствовала, как в груди что-то оттаивает, а комок в горле понемногу рассасывается. – А насчет бумеранга… Хотелось бы, конечно, в это верить.

– Что этот мудак сделал тебе, Варюш? – его вопрос прозвучал так тихо, так по-дружески ласково, что мое хрупкое самообладание рухнуло в одно мгновение.

– У мужа… есть вторая семья, – слова вырывались с трудом, обжигая губы. – И как я сегодня поняла, уже очень давно. Он все это время скрывал от меня… скрывал свою любовницу, которую считает второй женой, и… и ребенка. Дочку… – голос сорвался на высокой, истерической ноте, и я резко замолчала, лихорадочно пытаясь найти в сумочке пачку салфеток.

Но салфеток не было.

А слезы текли ручьем, горячие, соленые, заливая лицо и застилая глаза густой пеленой. Я уже почти ничего не видела, лишь смутно понимала, что машина плавно затормозила и встала на обочине. Потом чьи-то большие, теплые руки осторожно вытерли мои слезы, аккуратно, почти по-детски, высморкали меня. И затем меня мягко притянули к широкой, твердой груди, прижали и начали медленно покачивать, как маленького, испуганного ребенка.

– Ну-ну, тише, малыш. Тише. Все наладится, все образуется, – его голос был глухим, утробным, таким спокойным и надежным. – Хотя знаешь что? Не надо тише. Давай громко! Что есть сил! Можешь кричать, ругаться, обматерить всех, кого хочешь. Давай, не стесняйся, я все вынесу. Только не молчи, Варюш! – он сказал это чуть громче, и в его словах была не злость, а какая-то отчаянная поддержка. – Не копи в себе эту гадость. У тебя же ребенок под сердцем. Он все чувствует. Маме плохо – и ему тоже несладко.

Он продолжал говорить – ласковые, успокаивающие слова, которые не имели особого смысла, но были нужны как воздух. Он укачивал меня и вытирал новые слезы, и в этой простой, почти отеческой заботе было столько тепла и участия, что боль понемногу начала отступать, уступая место истощению.

И горькая ирония жизни заключалась в том, что в этот самый тяжелый момент меня поддерживал неродной отец, запуганный и сломленный, не мать, для которой я была лишь разменной монетой, и, уж конечно, не муж, когда-то клявшийся в вечной любви. Меня спасал Вардан – человек, долгие годы бывший для меня просто знакомым из прошлого, почти чужаком.