Она не бросилась ко мне в слезах, не закатила истерику, как это бывало раньше. Она просто стояла на пороге, и вода с ее куртки стекала на пол, образуя темную лужу. Ее лицо было пустым, а глаза… глаза были взрослыми. В них я прочла такую бездну отчаяния, от которой у меня похолодело внутри.

– Можно я переночую… у тебя? – ее голос был тихим и хриплым. – У меня больше никого нет и мне некуда пойти.

Холодная волна горечи подкатила к горлу.

– Иди к Максу, – жестко сказала я, не пуская ее внутрь. – Теперь он твой муж. Разве нет? Твоя большая любовь и страсть.

Она не стала оправдываться, не закричала. Она лишь подняла на меня свой огромный, по-детски наивный взгляд, который теперь казался таким старым.

– Он выгнал меня, Варя. Вышвырнул, как старую вещь. Сказал, что я ему надоела. Что я – истеричка, – она сделала паузу, и в тишине был слышен только шум дождя за окном. – А ребенок… мой ребенок… был бы ему только обузой. Он заставил меня…

Мир на мгновение замер. Воздух словно выкачали из прихожей. Я почувствовала, как пол уходит из-под ног, и инстинктивно вцепилась в дверной косяк, чтобы не упасть.

– Ты… беременна? – выдохнула я, и мой собственный голос прозвучал чужим, разбитым.

Она лишь кивнула, и это молчаливое подтверждение обрушилось на меня с весом гири. Не просто новость. Не просто факт. Это был удар под дых, от которого перехватило дыхание.

Ее ребенок. Его ребенок.

Плод того самого предательства, что разорвало мою жизнь на «до» и «после». В горле встал ком, горький и плотный. Перед глазами поплыли пятна, и я снова, как тогда в кафе, почувствовала приступ тошноты. Это была не просто беременность. Это была пощечина. Напоминание о том, что пока я вынашивала его сына, он уже зачинал другого – с моей сестрой. Внутри все сжалось в тугой, болезненный комок ревности, обиды и какого-то животного ужаса.

– Четыре недели, – ее голос прозвучал как эхо из другого измерения. – Он не хочет этого ребенка. Он настоял на аборте.

«На аборте».

Эти слова прозвучали как последний, финальный акт его чудовищности. Он не просто предавал. Он уничтожал. Уничтожал все, что связывало его с женщинами – наши чувства, наши семьи, а теперь и нерожденных детей. Мой собственный шрам после кесарева, шрам, оставшийся после спасения моего Тёмы, вдруг заныл, будто свежая рана. Он был готов на все, лишь бы стереть любые следы своего присутствия, если они становились неудобны.

И сквозь этот ураган ярости и боли ко мне пробивалось другое, тихое и жуткое чувство – щемящая жалость. Не к ней, нет. Пока еще нет. А к тому крошечному, беззащитному существу внутри нее. К ребенку, которого уже не хотели оба его родителя. К новой жертве его бесконечного эгоизма. Эта мысль была такой невыносимой, что я снова с силой сжала косяк, чувствуя, как дерево впивается в ладонь.

– И ты приползла ко мне? – голос мой сорвался, в нем слышались и слезы, и хрип ярости. Я скрестила руки на груди, пытаясь собрать вокруг себя остатки защиты, но они таяли, как лед под горячим дождем. – После всего, что ты сделала? Ты думала, я буду тебя жалеть?

– Я не за жалостью, – тихо, но четко ответила она. – Мне просто некуда больше идти. Мама… мама сказала, что я сама во всем виновата. Что не смогла его удержать.

Это было последней каплей. Я резко дернула дверь, снимая цепочку.

– Заходи. Но это только на ночь. Утром ищешь себе другое место.

Она молча прошла в прихожую, оставляя мокрые следы. Я взяла у нее легкий, почти пустой рюкзак и повесила куртку. Она побрела в ванную, а я осталась стоять на кухне, глядя на закипающий чайник. Моя крепость снова была атакована, но на этот раз враг был жалок и беспомощен.

Когда она вышла, закутанная в мой старый халат, мы сели за кухонный стол. Она прижала ладони к горячей кружке, словно ища в ней точку опоры.

– Я думала, он любит меня, – начала она, все так же глядя в чай. – Что я особенная. А оказалось… я была просто игрушкой. Ему нравилось, что я – твоя сестра. Это был его главный триумф. Унизить тебя через меня. Показать, что даже твоя родная кровь предаст тебя ради него.

Каждое ее слово было похоже на признание, на попытку выжечь рану каленым железом.

– А ты разве не предала? – не удержалась я. – Ты годами смотрела на него влюбленными глазами, а потом легла в нашу постель.

– Да! – резко выдохнула она, и в ее глазах блеснули слезы. – Предала! Я была глупой, завистливой дурой! Он годами вбивал мне в голову, что ты его не ценишь, что ты холодная, что он несчастен с тобой. А я… я верила ему! Мне так хотелось верить, что я лучше, что я смогу сделать его счастливым там, где ты не смогла!

Она замолчала, сглотнув ком в горле.

– Мама знала? – спросила я, уже зная ответ.

Лиза горько усмехнулась.

– Знала. И поддерживала. Говорила: «Борись за такого мужчину. Твоя сестра его не оценила, а ты – сможешь. Он – добыча». Она даже советы давала, как его удержать.

Мы сидели молча.

Часы пробили полночь. Гнев во мне понемногу утихал, сменяясь усталой, горькой печалью. Я смотрела на свою сестру – испуганную, одинокую, преданную всеми, кого она считала близкими. И понимала, что ее предательство было детским и наивным по сравнению с тем, что сделали с ней.

– Он не просто так тебя выгнал, – тихо сказала я. – Он подал на меня в суд, хочет отобрать Тёму. А на Янину – чтобы отобрать Маришу. Он уничтожает всех, кто посмел ему перечить.

Лиза подняла на меня взгляд, и в ее глазах читалось не просто понимание, а ясное, холодное осознание.

– Значит, я была следующей на очереди, – прошептала она. – Просто ты и Янина ушли сами, а меня… ему пришлось выбросить за ненадобностью.

Она отпила глоток чая, и рука ее больше не дрожала.

– Я останусь только на ночь, – повторила она мои же слова. – Но… если завтра я найду работу и комнату… мы можем… иногда видеться?

В ее голосе звучала не надежда, а скорее робкая просьба о перемирии. О возможности начать все заново. С нуля. Без Макса, без матери, без той лжи, что годами отравляла нашу сестринскую связь.

Я посмотрела на нее – на свою младшую сестру, которую когда-то учила завязывать шнурки и защищала от школьных задир.

– Переночуй, – наконец сказала я, и в моем голосе не было ни прощения, ни тепла. Но в нем не было и прежней ненависти. – А там… посмотрим.

В кабинете Вардана пахло дорогим кофе и старой кожей. Я сидела в глубоком и уютном кресле, сжимая в руках чашку с почти остывшим эспрессо, и слушала. Слушала то, что, возможно, должно было вызвать жалость. Но во мне зрело только холодное, цепкое понимание.

Вардан отложил в сторону планшет и посмотрел на меня через стол. Его взгляд был серьезным.

– Его отец, – начал он, тщательно подбирая слова, – был блестящим хирургом. И абсолютным домашним тираном. У него на столе в кабинете стояла фотография, где он снят с президентом. А вот фото сына или жены – не было никогда.

Он сделал паузу, давая мне это осознать.

– Он постоянно унижал Макса. В детстве – за двойку по физике, в юности – за то, что тот не поступил в мединститут с первого раза. Сравнивал с собой, требовал невозможного. Его мать... – Вардан тяжело вздохнул и откинулся на кресло, – тихая, затюканная женщина, которая смотрела в пол и никогда, слышишь, никогда не заступалась за родного сына. Единственный язык, который Макс выучил в детстве – это язык силы, власти и унижения. Тот, на котором с ним говорил его отец.

Я поставила чашку на стол. Звон фарфора прозвучал оглушительно громко в тишине кабинета.

– Это объясняет.., – мои губы едва шевельнулись. – Но не оправдывает. Ничего не оправдывает.

– Конечно, нет, – тут же согласился Вардан. – Ребенком он был заложником ситуации. Взрослым мужчиной он сделал свой выбор – стать не лучше, а хуже. Но это показывает его мотивацию. Он не просто «кобель», Варя. Он глубоко травмированный человек, нарцисс, который самоутверждается, ломая других. Особенно женщин. Для него мы не люди. Мы – инструменты. Свидетельства его собственной значимости, которую он так и не обрел в глазах отца.