На прилавке был разложен мой походный набор: медные чаши, стеклянные колбы, ступка, жаровня с ровным углём. Рядом — раскрытый медный трактат, тяжёлый, пахнущий озоном, и тетрадь Люсиль. На полях тетради я кратко фиксировала ощущение, которое «слышала» в зелье, — не запах, не вкус, а «тон».

Пока вода в колбе доходила до нужной дрожи, я попыталась поймать свой собственный «тон». Две воды внутри меня — спокойная, плотная, как глубокое озеро Алены, и быстрая, ледяная, как горный поток Люсиль — перетекали друг в друга. Иногда казалось, что мне удаётся заставить их течь вместе, и тогда резонанс ложился идеально, как шёлк. Иногда — что они спорят, и зелье получалось колючим, с крошечной фальшивой нотой.

— У тебя пульс скачет, — заметила мандрагора, вытянув лопушистые листья. — Надо дышать. Вдох на четыре, выдох на семь. И шалфей от розмарина подальше.

— Шалфей уже на своей грядке, — ответила я, улыбнувшись, и добавила в колбу серебряный медун. — А дышу.

В дверь позвонили. Ранние — мои любимые. Приходящие до суеты дня, с вопросами, которые пока ещё можно распутать.

Первым оказался студент, худой, с прямой спиной и глазами, где трепыхалась паника перед экзаменом. Ему я приготовила «Ясное Утро», отрегулировав тон на узкую, натянутую струну — не расслаблять, а прояснять. Второй — мальчик с матерью; у мальчика постпростудный кашель, у матери — страх. Кашлю — тёплый отвар с чабрецом, страху — «Тихая Ночь» в половинной дозе, чтобы не усыпляло днём. Оба ушли легче, чем пришли.

К полудню я, наконец, добралась до камертона. Положила его на ладонь, слегка ударила об край дубовой стойки. Вибрация прошла по коже, поднялась к плечу и… изменилась. Как будто камертон настроился на меня, а я — на него. В трактате Эйзенбранда такой инструмент называли «якорем»: предметом, способным фиксировать и воспроизводить заданный резонанс среды. В теории якорь позволял стабилизировать тон, чтобы зелье получалось одинаково — не в смысле вкуса, а в смысле «песни», которую оно пело в теле.

— Это вещь, — шипнула мандрагора, вытянувшись. — Сильная. Не твоя. Осторожней.

— «Не моя» — не значит «чужая», — возразила я. — Может, — «наследственная».

— Наследственная беда, — буркнула она. — От них всегда мороки.

Я всё равно легонько провела пальцем по зубцу. Нота не прозвучала — просто в комнате стало чуть тише, как перед снегом. Я записала: «Камертон: реагирует на намерение, успокаивает флуктуации среды. Вопрос: кто его настроил?»

Ответ пришёл сам собой — в виде тени, которая упала на витрину с улицы. Голоса. Посторонние.

В лавку вошли трое. Впереди — мужчина лет сорока с лицом, которое хотелось назвать «аккуратным»: узкие усы, тщательно приглаженные волосы, идеально чистый плащ городского чиновника. За ним — помощник с планшетом и девушка-алхимик с чемоданчиком приборов. На груди у мужчины висел знак Городского надзора за ремёслами и гильдиями — эмаль с изображением весов и колбы.

— Мадемуазель фон Эльбринг? — уточнил он, не поздоровавшись.

— Да, — я поставила ступку на край прилавка. — Добрый день.

— Лорн Февер, городской инспектор по алхимическим ремёслам. Поступила жалоба, — он произнёс это так, будто жалобы материализуются в его кабинете каждое утро вместо чая. — Вы ведёте торговую деятельность без регистрации и лицензии гильдии. Проверка.

Внутри всё холодно сжалось: предсказуемо, но неприятно.

— Регистрацией занимаюсь сегодня, — спокойно ответила я. — Что до гильдии — у меня частная травная лавка, а не алхимическая лаборатория.

— Вы производите смеси, воздействующие на тело и сознание, — вмешалась девушка с чемоданчиком, цепко осматривая полки. — Это подпадает под хартию Гильдии алхимиков.

— Я продаю чаи и настойки из общедоступных трав, — сказала я. — Без редких реагентов, без запрещённых компонентов. И без взрывов.

Последнее вышло чуть резче, чем хотела. Инспектор хмыкнул — не то усмешка, не то признание тонкости.

— Демонстрация, — сказал он. — Вы приготовите одно из своих средств при нас. Мы проверим его безопасность резонансометрами. Если всё благополучно, я могу выдать временное разрешение на месяц. При условии, что вы встанете на учёт.

Помощник поставил на прилавок прибор — латунный цилиндр с прозрачным куполом и стрелкой. Девушка разложила ещё пару устройств, похожих на механических стрекоз.

Я вдохнула. Улыбнулась.

— Что-нибудь простое и привычное для всех, — предложила. — «Чай Ясного Утра».

Пока вода доходила до нужной дрожи, я складывала в ступку ромашок, мяту, серебряный медун. Движения рук были отточены. Главное — не дать панике смешаться с «песней». Я чувствовала, как две воды внутри пытаются спорить: одна — «будь осторожна», другая — «покажи им». Я мягко свела эти импульсы, как сводят в косы тонкие пряди.

Камертон я не трогала — только положила рядом, чтобы он «держал» фон. Девушка-алхимик следила за каждым жестом, стрелка в её приборе дрожала, как нервная соседка. Инспектор — за мной, взглядом, в котором было не только желание поймать, но и профессиональный интерес. Его это забавляло — проверять «аристократку играющую в травницу».

Когда чай настоялся, я сняла крышку. В воздух поднялся аромат — светлый, прохладный, «прозрачный». Девушка подвинула прибор ближе. Стрелка поползла вверх, дрогнула и остановилась в зелёной зоне.

— Нестабильности нет, — неохотно признала она. — Фон чистый.

— Пробу — в каплю-ловушку, — кивнул инспектор.

Я капнула на стеклянный диск. Машинка-стрекоза щёлкнула, «слушая». Её крылышки зажужжали на тончайшей частоте — и затихли.

— Соответствует, — сухо сказала девушка.

Инспектор убрал руку с прибора и перевёл взгляд на камертон.

— Это что?

— Семейная вещь, — ответила я слишком быстро. — Утварь лавки.

Он взял его двумя пальцами, как берут опасных насекомых, и легонько ударил о кромку прилавка. Звук прозвучал — и впервые был не чистым. На дне ноты, как осадок, лежала чужая, еле уловимая «фальшь» — не моя и не комнатная. Стрелка на приборе дернулась, как будто кто-то дёрнул за леску.

— Странно, — тихо сказал инспектор. — Резонанс котлового типа… но без котла.

Девушка нахмурилась.

— Такой профиль стоит в сводках о… — она осеклась под быстрым взглядом инспектора.

— О чём? — спокойно спросила я.

— О серии краж, — нехотя сказал он. — В городе пропадают резонансные инструменты. Редкие. На чёрном рынке они стоят много. Мы отслеживаем сигнатуру. У вашего предмета — схожие характеристики. Откуда он?

— Найден в прилавке при уборке, — честно ответила я. — Лавка принадлежала травнице Эларе, жене мастера Элмсуорта. Он живёт наверху. Спросите его.

Слово «Элара» что-то изменило на лице инспектора — мелькнула память.

— Элмсуорт… резчик по дереву, — пробормотал он. — Помню. Её хранилище разбирали три года назад. Без претензий. Хорошо, — он поставил камертон на место. — Я не изымаю предмет. Но рекомендую: не выносить его из лавки, не продавать, не светить. Временное разрешение — на месяц. Регистрация — сегодня. Через неделю — контрольное посещение. И не вздумайте варить что-то, что взорвёт квартал.

Он положил на прилавок бумагу с восковой печатью. Помощник торопливо записал что-то на планшете, девушка хмуро собрала приборы.

На пороге инспектор задержался.

— И ещё, мадемуазель фон Эльбринг. Не всё, что звучит красиво, безопасно.

— Это верно, — сказала я. — И не всё, что звучит опасно, — зло.

Он слегка улыбнулся уголком рта — и ушёл.

Мандрагора высунулась из теплицы.

— Ну? Будешь теперь «официальной злодейкой с лицензией»?

— Буду, — выдохнула я, опускаясь на табурет. Только сейчас заметила, как потеют ладони. — И мне нужно к Фальк. И к Августу.

Сумерки в Старом крыле библиотеки всегда казались гуще. Вечерние чары светильников здесь включались не ярко — «раскатывались», как ткань, сначала едва, потом плотнее. Госпожа Фальк уже ждала — у окна, с чашкой чая, в котором пахли мята и ассафоэтида.