Валерьян посмотрел на печати не глазами, весами. Он не сказал «фон Эльбринг». Он не сказал «дом такой‑то». Он произнёс то, что должен был:

— Вещественные доказательства — принимаю. Опись — здесь. И — «схрон».

— Где? — его голос был мягким ровно настолько, чтобы не спугнуть — не её — нить, которую она тянула.

— Сухой колодец на Пеньковой, — ответила она. — Колодезный домик — рядом с задним двором лавки «Старые книги». Под лавкой — камень с белой полосой. Под камнем — люк, как у печи. Внутри — ящик с «немыми», трубами, чертежи, несколько «фишек» — платёжные, с клеймом мастера. У входа — «капсула» — «минус» готовый, чтобы держать весь двор, если кто полезет не так. И ещё — «глаз» — кукла с иглой — в щели. Если «глаз» падает — «мастер» получает «крючок» — он уходит. У вас «Тишина резонанса»? Тогда — можете.

— Можем, — сказал Валерьян, и это «можем» не было бравадой. Это было знанием веса собственного инструмента.

— Сделаем тихо, — добавил Февер, возникший у двери, как тень. — С двух сторон. Блик — у них, — он коротко кивнул в мою сторону.

— Условия, — подняла руку Тесс. — Мать сегодня у Мары в клинике. Её — не трогать, пока вы не перевезёте. Мою комнату — закройте не «как вещь», а «как память». Куклы — не ломайте. Если надо — заберите — потом верните. Я — иду с вами — только до угла. Дальше — я — ничто.

— Договор, — сказал де Винтер. — И — защиту — вам — уже — ставят, — он показал взглядом «Теням» — двое отделились от стены.

На Пеньковой пахло пылью, мылом, старыми буквами. Двор «Старых книг» дрожал, как бумага на ветру. «Сухой колодец» был накрыт, как корзина на базаре, — аккуратно, с ленточкой. Мы вошли не как герои, как сапожники: тихо, с проверкой каждого шва. «Сухой ноль» — моё «тимьян на границе» — показал «стену»: «капсула», не «текучка». Хорошо. «Дождь» — по камню, по железу, по краю люка — лавровая зола тянула вниз, пчелиный воск цеплялся к поре, «пыль» легла, как старый плед. «Стрекоза» понизила крылья — «шум» ушёл. «Голос» — чистый.

— Открываю, — сказал «Тень», упираясь ломом.

Люк не скрипнул. Он «вдохнул». Внутри было сухо, будто кто‑то воровал не только звук, но и влагу. Ящик — сосна, новые гвозди. Февер шёл с описью, как хирург — с полотенцем: сухо, быстро, ровно.

— Трубы — три. Малые — «немые». Чёрные камертоны — пять. Пластины — двенадцать. Шестерни — сорок. Куклы — две — пустые. Чертежи — семь. Письма — конверты — шесть. Фишки — восемь — клеймо — «завиток левый» и… — он замер на секунду, — «лавр» — «башня» — «перо и ключ».

— В опись, — сказал де Винтер так, как ставят точку в формуле. Голос его был ровнее, чем у любого метронома. Та точка — связывала два берега: дело, которое было «техникой», и то, что теперь становилось «про людей».

Я поняла, что дрожу. Не от «минуса», не от «состава». От полупечати на синем конверте. «Ключ» был не моим — чужим, отлитым без моей жизни. Но он «про мой дом».

— Мы закончим здесь, — сказала Ина, появившись из темноты как нож, чистый и острый. — А ты, — она посмотрела на меня, — в Академию. Декан зовёт.

Декан факультета алхимии и артефакторики редко звал сам. Его кабинет — большой, слишком светлый для привычки лабораторий, с окнами на внутренний двор, где растёт старый платан — тот самый, в который студенты забрасывают записки, «чтобы сдать зачёт». За столом — мужчина лет шестидесяти, крепкий, светлый, взгляд — ровный, как поверхность тщательно сваренного бульона. Его звали Оскар Эммерих. Оскар — как тот, с кем мы охотились. И всё же — другой оттенок. Его «Оскар» был из рода «держит», не «ломает».

— Садитесь, мадемуазель фон Эльбринг, — сказал он без церемоний. — Без прелюдий: я видел ваши цифры. Я слышал про ваш «Щит». Я знаю — про Лавровую. И — про Пеньковую — уже в курсе.

Я кивнула — не «это всё — я». Он махнул рукой:

— Не надо. Я не считай заслуг. Я зову вас сказать — остыньте. Сделайте вдох — выдох. Дело стало политическим.

Слово «политическим» в его рту звучало не как ругательство, как «диагноз». Он отодвинул ко мне папку. В папке — вырезки. «Пожертвования Домов лавров и башни на реставрацию картотеки». «Плата на лаборатории от Фонда Ключа». «Назначение новых кураторов в Совете». Полупечати — те самые — на официальных письмах. И ещё — записка на голубой бумаге, которой пользуются только «высшие»: «Отдел де Винтера — превысил полномочия». Подписано: «Канцелярия Совета по городским делам».

— Они знают, что мы знаем, — сказал декан. — Они уже закрывают двери. Нам — вам — нельзя двигаться так, как мы двигались. Одним шагом — не пройти. Будет отскок.

— Что вы от меня хотите? — я держала глаза на его руках — они были рабочими, с чернилами под ногтями, с рубцом на запястье от старого стекла. Люди с такими руками редко любят говорить «не вмешивайтесь». Он не любил. Но он был мудр.

— Три вещи, — сказал он. — Первое: на кафедре вы — одна из нас. Мы поддерживаем вашу работу — «переменную оператора», «сухой ноль» — в научном поле. Но отрываем это поле от уголовного: никакой «ля‑ля» про «Щит» в Сенате, никакой «героизации» на страницах. Частная коммуникация — да, публикации — аккуратно, без «ссылок на отдел». Второе: в городе — вы — светская фигура, нравится вам это или нет. Ваше имя — видно. Герб вашего дома —… — он посмотрел на меня, не пряча глаза, — у кого‑то — на печатях. Я не говорю «ваша семья». Я говорю «Их». Понимайте разницу. Но вы связаны с ними своей кровью в глазах зрителей. Значит — осторожно. Остерегайтесь «приглашений», «вежливых просьб», «помощи в наблюдениях». Не оставайтесь одна. Если что — к нам — а не к «домам». Третье: де Винтер — не академик, но он — наш партнёр. Говорите с ним «нить», как вы уже умеете. И — если он скажет «остановиться» — остановитесь. В противном случае мы потеряем ваш «голос» на Совете. Я не хочу этого. Я хочу, чтобы вы добрались до защиты и вышли из этого не по частям, а целой.

Он замолчал и после короткой паузы добавил:

— И — да. Ваша семья — может появиться в этой истории. Не по вашему желанию. Если случится — не бегите. Придите ко мне. Ине. К Кранцу. Мы — не «любовники», — его губы дрогнули в редкой для него улыбке, — мы — «бумага». Мы умеем держать.

В груди у меня шевельнулось всё то, чего я боялась: быть «нужной», быть «втянутой», быть «на весах». И в то же время — ощутимо стало легче: есть люди, которые говорят «мы — бумага». Бумага горит, да. Но на ней можно писать.

— Я буду осторожна, — сказала я, и это не было «обещанием отвести себя от дела». Это было «я буду дышать». — И — я не буду называть имён.

— До поры, — кивнул он. — Имя — сильное. Его говорят в самом конце.

Мы вышли в коридор. На лестнице я столкнулась с Кранцем — он держал под мышкой том в зелёной обложке. Он посмотрел на меня поверх очков и сухо произнёс:

— Не играйте в героя. В этом городе герои умирают раньше, чем пишут «методы». Нам нужны «методы».

— Я — не герой, — ответила я. — Я — оператор.

— Тем более, — буркнул он. — Операторы сменяемы как лезвия. Будьте не «лезвием», будьте «инструментом». Инструменты берегут.

У выхода на меня уже ждал Февер. Он не улыбался. Но он держал в руке бумажный конверт — тот самый, синего цвета, бледная полупечать с лавром и башней. Поверх — другой — с пером и ключом. Он протянул мне — не как улики, как «правду».

— Мы не будем говорить «кто», — сказал он. — Но мы будем знать «как». И — «когда». Тесс дала «график». Она — ваша. Теперь — наша. Мы вывезли её мать в клинику. Мы поставили пост. Мы — не бросим.

На «Тихом Корне» меня встретил запах воска и травы. Блик лёгким подрагиванием света в чаше сказал «вижу». Серебряный папоротник провёл по воздуху своим «ничто» — как мать проводит ладонью по лбу — «успокойся». Я положила синее письмо на стол — лицом вниз. Оно будет лежать до тех пор, пока нужно. Не для любопытства. Для памяти.

— Миледи? — Эмиль стоял у стойки, его руки в мыле от уборки. Он смотрел вопросом.

— Точка излома, — ответила я. — Тесс — с нами. Дома — против. Декан — просил — дышать. Мы будем.