– Посмотри на себя, Эдвина Дюпри, – сказала Валентина с легкой грустью. – На тебе домашнее платье, и все равно видно, что ты дочь графа. Осанка, манеры, взгляд. И посмотри на меня. Мое платье шила лучшая портниха города по вендоррским лекалам. Но я как была продавщицей из кондитерской, так ей и остаюсь.

– Ну, неправда. У тебя очень милое личико, – возразила Эдвина. – Тебя можно принять за… за…

– Белошвейку. Гувернантку. Модистку. – Валентина поправила выбившийся из прически локон и отошла от зеркала. – В общем, ты понимаешь, что я хочу сказать.

Эдвине захотелось утешить подругу, сказать что-нибудь ободряющее, например, что у нее очень славный вздернутый носик. Или что у нее заразительный смех. Или что у нее прекрасные густые волосы, настоящий водопад – все дамы ей завидуют. Или можно просто сесть рядышком, обнять подругу за плечи и помолчать за компанию.

– Мы не будем ничего о себе придумывать, – сказала Валентина, пока Эдвина собиралась с мыслями. – Ты – аристократка с юга Ольтена, а я стану твоей компаньонкой. Что может быть естественней двух таких путешественниц? Мы избежим любых подозрений.

Эдвина подумала и мысленно признала, что подруга вновь права.

Подойдя к комоду, она достала кошелек и, помедлив секунду, решительно высыпала его содержимое прямо на кровать.

– Мой вклад в предприятие, – сказала она. Валентина одобрительно кивнула.

Потом она на правах компаньонки помогла Эдвине уложить небольшой чемодан (ничего лишнего, мы едем по делам). И, в завершении приготовлений Валентина достала из бокового кармашка своей сумки маленький плоский флакончик.

– Прошу в туалетную комнату, – торжественно сказала она.

– Прости, пожалуйста, – осторожно сказала Эдвина, – а для чего?

– Ну как же! – воскликнула Валентина, открывая флакончик и осторожно нюхая содержимое. – Фу, какая гадость! Но для дела можно и пострадать. Это краситель для волос.

Эдвина посмотрела на нее с недоумением, и девушка снизошла до пояснений:

– Беглянкам полагается изменить внешность.

В ванной Валентина налила в таз воды и развела в ней половину содержимого флакончика. Вода тут же окрасилась в ядовито-синий цвет.

– На чем всегда попадаются героини романов? Их неземная красота заметна сразу, а значит, их все запоминают. Стало быть, нам надо изменить внешность. К сожалению, цены на притирания «Этвеша» мне не по карману, но в лавке «Сим-салябим» мне предложили этот краситель для волос. Сказали, это лучшее, что у них есть – моментальный эффект, и держится долго. Какой-то необычайный магический состав – привозят контрабандой. Иди сюда.

По спине Эдвины пробежал холодок. Пользоваться контрабандным товаром ей не хотелось. И вовсе не потому, что контрабанда – уголовное преступление. Не каждая девушка согласится вот так в одночасье поменять цвет волос. Валентина размешала синюю воду в тазе деревянной палочкой и поманила подругу.

– Мы с тобой читаем разные книги, – вздохнула Эдвина, распуская волосы. – В моих героини вообще никуда не сбегают. Они страдают молча и безропотно. А потом умирают.

– Тогда мы не будем подражать героиням твоих книг, – сказала Валентина и окунула волосы подруги в краситель.

Крамслоу

Гвоздь и Деревяшка давно облюбовали для промысла участок дороги между Черной речкой и Крамслоу, где рельсы разрезали бесконечную пустошь надвое, а пейзаж был однообразен и тосклив. В Крамслоу стояли около получаса. Здесь машинисты сменяли друг друга перед долгим ночным перегоном. Обходчик ходил вдоль состава, молоточком простукивая колеса. Пассажиры выскакивали на платформу, радуясь возможности размять ноги, и толкались в станционном буфете, где продавались горячие пирожки и редкой крепости местная наливка. Затем звонил колокольчик, возвещая о том, что пора занимать места, и станция пустела.

Воришки покупали самые дешевые билеты – в третий класс. Сразу после Черной речки Деревяшка напяливал форму проводника, ужом проскальзывал в вагон второго класса и обходил пассажиров, примечая, у кого что можно стащить. Гвоздь в это время хозяйничал в багажном вагоне. Крупного подельники не брали, в первый класс не совались – там работали птицы иного полета, с ними приятели не связывались. Но Гвоздя и Деревяшке и так хватало добычи – мало ли на свете дураков? А тот, кто держит что-то стоящее в ручной клади, все равно дурак, если при этом уходит в буфет заправиться наливкой и оставляет сумки без присмотра. Вот и получает по заслугам.

Избавляться от краденого помогал свояк Деревяшки, станционный смотритель в том же Крамслоу. Проколов в слаженной работе подельников пока не случалось.

В этот раз улов был смехотворный. Словно сговорившись, пассажиры в багаж насовали одно тряпье. Разжившись всего лишь парой часов, Гвоздь вернулся в свой вагон и нетерпеливо дожидался приятеля. Деревяшка явился уже перед самым Крамслоу. Судя по ухмылочке во все рябое лицо, своим рейдом он был доволен. Обозрев трофеи Гвоздя, он сплюнул в окошко и сообщил:

– Есть вариантик – тыщ на пятнадцать потянет, не меньше.

– Излагай.

– Человечек картину одну везет, от такую, – Деревяшка развел руками. – Я слышал, как дамочка одна все приставала к нему – спрашивала, а не Лако ли это. Она, видите ли, узнала руку мастера. Ну, человечек и говорит – да, Лако. Дядюшкино наследство. В Ранкону, говорит, везу, в музей сдам. Ну, дамочка, натурально, закудахтала, что это похвально, и все дела. Лако, говорит, высоко ценится. Смекаешь?

– Э, брательник, – покачал головой Гвоздь, – неохота как-то возиться.

– Навару с этого поезда никакого, – резонно возразил Деревяшка. – Давай хоть что-то возьмем, а Лазарус потом толкнет картину шурину Неда Цапельки.

– Неохота возиться, – повторил Гвоздь.

– Ну, глянуть на картину всяко можно.

– Разве что глянуть, – согласился Гвоздь. – Да только если это ценная вещь, ее в вагоне-то не оставят.

– Уже оставили, – довольно подмигнул Деревяшка, подбросил и ловко поймал монету, – вот, заплатил мне, чтобы я присмотрел за его наследством, пока он в буфет сгоняет.

Деревяшка караулил в дверях, а Гвоздь просочился в купе, достал из сумки картину, откинул ткань, в которую та была завернута, и замер. Из всех искусств его занимало только декоративно-прикладное. Ювелирное, например. С художеством воришка был знаком весьма поверхностно – по рисункам в школьных учебниках, над которыми Гвоздь, а тогда еще Дидье Мулен, издевался со всем детским цинизмом, пририсовывая усы дамам в пышных юбках и рожки с хвостами кавалерам во фраках. Но даже закоренелого вагонного воришку Гвоздя пробрало до костей, так искусно был нарисован портрет. Ни мазка, ни штриха не было заметно на гладкой поверхности холста. Представительный пожилой мужчина смотрелся как живой, строго и осуждающе глядя прямо с портрета.

Раздался тихий свист подельника. Деревяшка просунул голову в дверь.

– Братишка, он идет! Ходу! Ходу!

Еще пять минут назад совершенно не собираясь красть портрет, сейчас Гвоздь поддался панике, накинул на холст ткань, подхватил неожиданно легкую картину и исчез в коридоре.

* * *

Себастьян вконец измучился, пытаясь как-то замаскировать дядюшкино постоянное брюзжание. Казалось, Ипполит Биллингем делает все, чтобы привлечь к себе внимание. Он бурчал по поводу и без повода, поучал, изводил вопросами и требованиями рассказать, что происходит и где они едут. Племянник резонно счел, что портрет привлечет массу ненужного внимания, если не будет надежно укрыт под тканью (быть завернутым в плотную бумагу дядя категорически отказался). А если, не дай бог, ему еще вздумается заговорить громко?.. Лучше не думать, что тогда будет.

Поэтому молодой человек кашлял, шелестел газетой, жаловался на скуку, комментировал проплывающий за окошком пейзаж, читал стихи, коих он помнил великое множество, в общем, всячески отвлекал соседей по купе от бубнящего что-то свое постороннего голоса, который доносился из-под плотной черной ткани. Полная молодящаяся дама, ехавшая в третьем вагоне и заглянувшая проведать брата, соседа Себастьяна по купе, тут же потребовала показать ей портрет, потому что она «страсть как любит всякие картинки». Пришлось мысленно призвать на помощь все долготерпение и всех античных богов, чтобы дядя во время демонстрации молчал.