Пыхтя и выпуская клубы пара, поезд остановился в Крамслоу, и Себастьян с радостью воспользовался представившейся возможностью размяться и перекусить.

Пирожки были вкусными. С удовольствием съев парочку за столиком буфета, Себастьян купил еще несколько про запас, расплатился и вернулся в вагон. Воспользовавшись отсутствием соседей, он с комфортом вытянул длинные ноги поперек купе, раскрыл бумажный пакет, втянул ноздрями запах горячей сдобы и понял, что случилось нечто непоправимое. Странная тишина, которую Себастьян отнес сперва к редкой удаче, решив, что дядя утомился и задремал (или что там делают люди на портретах), была подозрительной. Он скосил глаза в угол, где должен был стоять прислоненный к стене портрет, а потом, повернувшись всем корпусом к стене и для верности протерев глаза, убедился, что самое страшное случилось вовсе не в тот момент, когда дядюшкино поместье посетил неизвестный маг. И даже не в тот, когда Себастьян обнаружил беспомощного Ипполита Биллингема, превращенного в картину. Самое страшное случилось только что.

Портрет пропал.

* * *

Лазарус притащил стул, поставил его возле окна. Гвоздь торжественно водрузил картину на сидение, прислонил к спинке.

Каморка станционного смотрителя была обставлена бедно и незатейливо. Весь навар, что Лазарус Амшор имел от продажи краденого, тратился на оплату учебы двух его сыновей-оболтусов. Учеба шла им не в прок, и Лазарус уже серьезно подумывал, не записать ли ему того, кто, вроде, поумнее, в моряки, а второго, который посильнее – в цирк, пусть там гири тягает. Всё польза, потому что бесконечные счета за разбитые окна, искалеченную мебель, оскверненные книги и проч., и проч., приводили Лазаруса в уныние.

– Решили сменить масть? Вместо золотишка за антиквариат принялись?

Деревяшка развалился за столом и шумно хлебал наваристую похлебку, заедая ее чесночным хлебом. Отвечать на вопрос Лазаруса он не счел нужным.

– А ну как хозяин – важная шишка? – продолжил свояк. – Полиции на наши головы только не хватало.

– Спокойно, – пробурчал Деревяшка с набитым ртом. – Важные шишки во втором классе не ездят. Человечек по виду тюфяк тюфяком, он не сразу и заметит-то, что портретик тю-тю. А заметит, так поезд всю ночь не будет останавливаться. Ночью, в полях, один – да что он может!

Деревяшка выловил пальцами из тарелки кусок мяса, сжевал его, вытер пальцы о штаны и встал.

– Лучше глянь, свояк, что за вещица. Лако. Руку мастера с того берега Лапскеры видно!

Деревяшка подошел к картине, сдернул с нее ткань.

Вид человека на портрете привел Лазаруса Амшора в оторопь, настолько живым он казался.

– Мать моя женщина… – с чувством сказал он, подходя к картине и протягивая руку, чтобы потрогать раму. Человек на портрете моргнул. Лазарус замер с протянутой рукой и тоже моргнул. Нарисованный господин моргнул еще раз, в упор посмотрел на смотрителя, разомкнул нарисованные губы и сказал:

– Руки помой сначала, а потом лезь холст щупать. – И добавил презрительно: – Деревенщина.

Лазарус, все еще не опуская руку, попятился. За его спиной застыл Деревяшка, полностью оправдывая свое прозвище. Гвоздь мелко-мелко дрожал, припав к стенке.

Портрет окинул взором присутствующих, повел бровями, сложил губы в трубочку и громко сказал:

– Бу!

* * *

Все же породу не перешибешь даже пятью годами зубрежки виршей Зурбана, разбором новелл Марагоны, анализом античных пьес и обретением собственного первого литературного опыта.

Биллингемы, виноделы и деловые люди, упрямы, честолюбивы, и решения принимают мгновенно. Иначе собрать урожай, из которого сделают потом прославленное «Амриконе» или крепкое «Шанди Мари», когда вчера еще рано, а сегодня уже поздно, не выйдет. Опоздал или поторопился – и виноград уже ни на что не годен.

Себастьян часто наблюдал, как дядя Ипполит ходил по виноградникам, пробуя ягоды, – вдумчиво, прикрыв глаза, смакуя вкус. Затем он сплевывал косточки, промокал губы салфеткой и выносил вердикт: можно. В дело вступал Хенрик, и по его приказу на виноградники собирались работники с огромными корзинами. Над лозами стоял непрекращающийся гул голосов, то там, то здесь кто-нибудь запевал веселую песню.

И вот теперь Хенрика нет. Вино в этом году наверняка будет хуже, чем обычно, – все знают, как на ягоды влияет колдовство. А тут колдовство было самое черное, какое можно представить. После которого люди пропадают, превращаются, умирают…

Себастьян позволил себе полминуты посидеть в полнейшем ступоре. Его одолевали мрачные мысли. Что предпримут воры, обнаружив, что портрет волшебный? Уничтожат его? Выбросят? Куда бежать? Где искать? Что делать?

Но природный оптимизм и смекалка все же взяли верх над отчаянием. В купе уже стали возвращаться пассажиры. Юноша поднялся и, дивясь снизошедшей на него спокойной уверенности, вышел на платформу.

Паровоз выпустил клуб дыма, состав дернулся, отчаянно прозвенел колокольчик, и поезд отошел, постепенно набирая ход.

Себастьян остался один. Он повернул в буфет, где, сверкнув улыбкой, узнал у миловидной болтушки-официантки, куда следует сообщать о пропаже.

– Вам, в полицейский участок надо, – ответила девушка, стреляя глазками. Молодой господин ей приглянулся. – А всякие забытые вещи обычно у станционного смотрителя хранятся.

– И что, бывает, что за ними обращаются?

– Никогда, – честно ответила девушка. – Место у нас, сами видите, не слишком бойкое. Да и что это за вещи – так, мелочи. Кто книжку оставит на скамейке, кто платок потеряет.

– Спасибо, красавица, – сказал Себастьян, присовокупив к словам монетку.

Девушка порозовела от удовольствия и смущения и сделала книксен:

– И вам спасибо, сударь. А смотритель – вон там его будка.

– И снова спасибо, – улыбнулся Себастьян. – Скажи еще, когда тут следующий поезд на Ранкону?

– Только утром, сударь.

Воры, размышлял Себастьян, бодро шагая в сторону будки смотрителя, скорее всего местные и будут ждать оказии, чтобы увезти картину из Крамслоу. Если, конечно, не спрятались где-то в поезде, который сейчас на всех парах мчится в столицу, или не избавились от насквозь магической вещицы. Только бы дядюшке хватило здравого смысла не наделать глупостей… Первым делом надо узнать у смотрителя, не видел ли он, как из поезда выносили картину.

Переступив порог, Себастьян испытал странную смесь облегчения и злости. Судя по голосу, который доносился из комнаты, дядя был в полном порядке, если так можно сказать о портрете. С другой стороны, воров хотелось ткнуть физиономией во что-нибудь твердое, чтобы расквитаться за доставленные неприятные минуты.

– …Значит, говоришь, – гудел дядя, – тут в ночь грузовой пойдет?

– Да, г-господин хороший, – с запинкой отвечал мужской голос.

Себастьян вошел в комнату.

– А, племянничек! – немедленно обратился к нему дядя. Портрет стоял возле окна, лицом к входной двери. У стола в полной растерянности сидел мужчина в серой форменной куртке железнодорожника – вероятно, смотритель. У стенки жались двое, невзрачно одетые и с тоской в глазах. Все троен были очень бледны.

– Дядя, я…

– По крайней мере, у тебя достало ума меня искать! Вот еще бы охранять научился как следует! Куда катится мир! Куда смотрит власть! Воровство цветет махровым цветом! Позор!

– Я тоже рад, что с тобой все хорошо, – сказал Себастьян, переводя взгляд на Гвоздя и Деревяшку, потом на Лазаруса. – Очевидно, что счастливым воссоединением со своим родственником я обязан вам, господа?

Лазарус кивнул.

– Нам, сударь, с магами и самим несподручно ссориться, – сказал он. – Давайте решим дело миром?

– Нет, ты слышал?! – воскликнул Ипполит. По голосу было ясно, что настроен он решительно.

– Конечно, миром, – сказал Себастьян, прикинув, что противников трое, а он один, да еще с портретом.

Повинуясь распоряжению Лазаруса, Деревяшка сбегал в буфет и принес бутылку наливочки. Себастьяна с почетом усадили за стол, накормили похлебкой, объяснили, что они – из одного только уважения к господину Биллингему – сами собирались везти портрет в Ранкону, дабы вручить в целости и сохранности Себастьяну в собственные руки. Видать, дядюшка Ипполит и правда напугал воришек до полусмерти.