Это было воистину познанием ради познания, и способность к усвоению наук, необыкновенная цепкость памяти отлично ему послужили. Что могло быть большим наслаждением — особенно в этом золотом возрасте, от восемнадцати до двадцати одного года?
К его великому везению, факультет права при Римском университете переживал период расцвета. Здесь работала группа профессоров, приобретших мировую славу. Учителем, оказавшим на него наибольшее влияние, был профессор уголовного права Энрико Ферри, знаменитый основатель социологического направления в криминалистике и одновременно один из величайших ораторов своего времени. Лекции Ферри выходили далеко за рамки основной темы, он завораживал студентов и, конечно, Жаботинского разборами вопросов социологии, психологии и даже литературы, искусства и музыки.
Не менее значительным для развития европейского духа в Жаботинском был другой, еще более известный ученый Антонио Лабриола, преподававший философию и историю. Марксист по собственному определению, Лабриола отнюдь не был доктринером. В частности, он возражал против теоретического навязывания человечеству "железных законов истории" и настаивал на важности роли личности и свободного самоопределения личности и народов — идеи, привнесшие научную дисциплину и сильную рационалистическую тенденцию в интелектуальный и психологический склад самого Жаботинского. Не оставила Жаботинского равнодушным и "вера в справедливость социалистической системы", провозглашавшаяся и Ферри, и Лабриолой. Он утверждал: они "заронили эту веру в мое сердце, и я сохранил ее как что-то само собой разумеющееся, — до тех пор, пока ее не разрушил эксперимент красных в России".
Вдохновленный лекциями Ферри по искусству и впервые столкнувшийся с бесконечным разнообразием итальянской художественной культуры, молодой Жаботинский учился "любить архитектуру, скульптуру, живопись, а также литургическое пение латинского народа"[27].
Все это служило фоном для восприятия жизни окружавшей его страны. Он исколесил Италию вдоль и поперек, впитывая ее краски и дух. Более того, он влюбился в ее народ, даже в толпу, несмотря на его постоянную к толпе неприязнь.
У него был ненасытный интерес к людям и необычайная способность заводить друзей в самых разных слоях общества. Он рассуждал и беседовал со всеми и легко сходил за молодого, красноречивого и дружелюбного итальянца, откровенно интересующегося мнением окружающих, независимо от того, были они юристами или рабочими, писателями или прачками, профессорами или студентами.
Автобиографические заметки живо передают дух его развлечений — он был постоянным посетителем городских музеев, а также театров, где он покупал билет на галерку за лиру или того меньше, ждал в очереди четыре часа до открытия и потом наслаждался игрой великих итальянских актеров — в пьесах Шекспира и Альфиери, в "горьком волшебстве" Ибсена, Толстого и Герхардта Гауптмана.
Что же до светской жизни, то "не осталось ни одного заброшенного уголка в переулках предместий Богго и по ту сторону Тибра, который не был бы знаком мне, и почти в каждом из этих предместий мне довелось снимать квартиру, здесь месяц, там два, потому что неизменно после опыта первой недели хозяйки, жены торговцев или чиновников, вечно на сносях, протестовали против непрерывной сутолоки в моей комнате, визитов, песен, звона бокалов, криков, спора, перебранок и наконец предлагали мне поискать себе другое место, чтобы разбить там свой шатер"[28]. Круговорот не ограничивался его жилищными условиями. В ностальгических воспоминаниях он упоминает о таких "глупостях юности", как коммуна, которую организовали он и "толпа сумасшедших, как я"; "историю Фернанды, невесты моего друга Юго, которую мы вызволили из борделя, и как мы вынесли ее оттуда под мандолины и с факелами"; вызов того же Юго на дуэль (продотвращенную в последнюю минуту); или как он занялся сватовством и, облаченный в черный костюм и желтые перчатки, представился сеньоре Эмилии, прачке и жене возчика, чтобы попросить от имени друга Гоффредо "руки ее дочери Дианы". Чтобы избежать обвинения (возможно, справедливого) в том, что его время уходит на фривольные развлечения, Жаботинский затевает серьезную контратаку. В ней, намеренно или нет, содержится квинтэссенция итальянского периода его жизни. "Действительно ли "промотал" свою молодость тот, кто умел и выпить, и погулять, познал легкие суетные удовольствия и сумасбродства, отдал молодости то, что ей причиталось, и, только пройдя этот коридор, ступил на порог зрелости со всеми ее заботами?"[29]
Перечисляя возможные альтернативы, будь то мнимо серьезная жизнь студента в "русской колонии" в Берне или позднее его ровесников в Одессе, "готовящихся к трем революциям", он заключает: "Я ни о чем не жалею".
Несмотря на молодую избыточность развлечений, серьезные дискуссии в обществе итальянских студентов происходили регулярно. По вечерам они собирались в Корсо, в кафе "Араньо", где держал кафедру профессор Лабриола и где они слушали его комментарии к текущим событиям, таким, например, как противостояние правых и левых в итальянском парламенте или бурская война в Южной Африке; боксерское восстание в Китае или положение черных в Соединенных Штатах. Затем дискуссии возобновлялись уже в студенческом кругу, дискуссии о фактах, о правоте и о неправде[30].
Выполняя обязанности корреспондента[31], Жаботинский затрагивал широкий диапазон тем — книги, театр, известные люди, — короче то, что позднее стало называться human interest, и редко касался политики. Его псевдоним стал в короткий срок широко известен среди одесской интеллигенции и не только там, так как он стал печататься и в петербургской газете "Северный курьер".
В этот период он начал писать по-итальянски; его статьи и очерки, в основном о русских писателях и их заботах, стали появляться в литературных журналах.
В своей автобиографии он не дал себе труда упомянуть, что в тот период он перевел на итальянский несколько рассказов Чехова и в содружестве с еще одним писателем "Старуху Изергиль" Максима Горького. В автобиографии он утверждает, что духовной родиной для него была больше Италия, чем Россия. В занятиях, беседах на самые широкие темы с профессором Лабриолой и живых дискуссиях с друзьями-студентами никогда не затрагивалась только одна тема — еврейство, с его проблемами и сионистскими мечтами. Объяснение Жаботинского спустя 40 лет звучало до смешного просто: "Я забыл". Эта тема не возникала. В Италии отсутствовал антисемитизм; наоборот, в те годы Италия слыла в еврейском мире символом полноты эмансипации, с одной стороны, и ее гибельно разъедающего потенциала — с другой"[32]. Евреи как таковые не являлись объектом обсуждения или недовольства. Только спустя несколько лет, во время повторного визита в Рим, Жаботинский обнаружил, что два-три его постоянных приятеля студенческих лет были евреями. Он не забыл о своем народе бесповоротно; постоянными краткими напоминаниями служили проезды через Галицию и Венгрию по дороге в Одессу и обратно во время каникул. Впечатления от них удручали больше, чем первое потрясение бедственным положением евреев. И все же эффект оказался быстротечным, он никак не отражался на праздничной атмосфере его римской жизни.
В тот период в Италии прошли два конгресса Всемирной сионистской организации под руководством Теодора Герцля, но неясно, знал ли он о них что-либо. Во всяком случае, по его утверждению, они его не интересовали. Более того, в самом Риме, где нищенствующие евреи все еще жили в древнем гетто времен Римской империи, Жаботинский лишь однажды посетил гетто — поскольку интересовался историческим дворцом Ченчи.
